Валентайн - Элизабет Уэтмор Страница 20

Ветер перебегает от окна к окну, словно зверек точит коготки о сетку. На ранчо ты слышишь этот звук и думаешь, там опоссум или броненосец. Здесь, в городе, можно подумать, белка или чья-то кошка. Последнее время ветер наводит меня на мысли о животных, которых нет здесь уже сто лет – о пантерах и волках, – или о смерче, который поднимет моих детей на немыслимую высоту и бросит на землю. Включаю прогноз погоды, стою на кухне с сигаретой, пью пиво из банки – Роберт хранит их здесь. Мое пиво, Мэри Роз, говорит он. Человек не хранит вещи в своем доме. Я наклоняюсь над раковиной и выдуваю дым в слив. Роберт платит аренду, но я не считаю, что дом – его. Он принадлежит мне и моим детям.

На прошлой неделе мне показалось, что видела стоявший на улице грузовичок Дейла Стрикленда, а потом его же на парковке перед залом бинго «Страйк-ит-рич». Вчера увидела его на дворе у миссис Шепард, стоял и смотрел на мой дом. И в других местах его видела. Но он же в тюрьме. Я звоню туда каждое утро и потом днем – убедиться, что он не сбежал, что судья не выпустил его под залог.

И Глорию Рамирес вижу. Вчера утром постучалась ко мне Сюзанна Ледбеттер с тарелкой печенья, и я несколько секунд стояла, взявшись за ручку, думала, что там может быть Глория, не девушка – обломок крушения. А днем вчера миссис Шепард прислала ко мне дочку Джинни с запеканкой – третью за три недели прислала старая нетель, я их сразу в мусорное ведро отправляю, – и я стояла, моргала несколько секунд, глядела на высокую темноволосую девочку у меня на пороге. Дебра Энн очень похожа на мать – высокая, широкоплечая, с темно-каштановыми волосами и серыми глазами – кажется, они смотрят сквозь тебя. Я знала твою маму в школе, сказала я. Однажды она помогла мне в очень тяжелый день. Я беру у неё тарелку, благодарю и мягко закрываю дверь. Глория могла быть любой из наших девочек, думала я и сидела в прихожей, плакала, пока не подошла Эйми и не встала надо мной. Тебе грустно? спросила она. Да нет, я сказала, нет, потому что она моя дочь, еще ребенок. Она спросила, не позвонить ли нам бабушке, моей матери, чтобы, может быть, приехала, помогла нам. Ни в коем случае, сказала я. У бабушки и так хлопот полон рот. Я напомнила ей, что на бабушке два моих младших брата, все еще живут дома, и папа мой работает, развозит воду по всему западному Техасу, и трое детей моего брата, который бурит нефть в Южной Америке. Если бабушку позовем, я говорю, она подумает, что стряслось что-то. Со своими делами разберемся сами.

А что за девочка приходила? Эмми наблюдала из кухонного окна.

Не знаю, соврала я. Какая-то девочка из соседских.

Она, по-моему, моя ровесница. Симпатичная?

Не знаю, Эйми. Выглядит высокой для своих лет, с широкой костью.

Не хочу, чтобы дочь заводила друзей. Заведет друзей – захочет бегать по всему району, а я не могу её отпускать. Я не говорю ей, что Дебра Энн Пирс – копия своей мамы, тихой задумчивой девочки, вечно с книгой в руке. Не говорю ей, что не могу соединить ту девочку-подростка, которая стояла со мной на школьной парковке, с женщиной, бросившей дочь.

Эйми прыгала с ноги на ногу, подскакивала, как теннисный мячик. Можно я выйду, спрошу, хочет она покататься со мной на велосипеде?

На улице? Я положила руку ей на макушку, чтобы перестала прыгать. Может быть, через месячишко, сказала я. Ведь у нас тут всё есть, что нам нужно?

Мне скучно, сказала она, и я пообещала, что позовем кого-нибудь на её день рождения в августе. Если купим духовое ружье, как ты просила, может быть, она сама придет, и постреляете по банкам на заднем дворе.

Мама, но ведь только июнь еще! Дочь сказала это так, словно я живу до сих пор в феврале, ни месяца не помню, ни числа.

С девочками еще успеешь познакомиться, а у нас с тобой – я взяла в ладони её бледные мягкие щеки и заглянула в её голубые глаза – сколько времени нам с тобой осталось пожить вместе? Тебе скоро десять.

Мне будет первое двузначное число, сказала она.

Я не дам тебя в обиду, Эйми, – сказала я. Никогда не дам тебя в обиду.

Ни сегодня, ни завтра?

С тех пор, как мы переехали в город, это стало у нас таким маленьким ритуалом. Я говорю: не дам тебя в обиду, а Эйми отвечает: Ни сегодня, ни завтра? Но в тот день она нахмурилась, как будто собиралась спорить. Тут захныкал маленький, явно готовясь разреветься. Это был удобный повод выйти из комнаты.

И сейчас слышу этот плач, голодный плач, и, хотя груди уже болят от одного этого звука, иду к нему. Через полчаса мы заснем, он – с моим соском во рту, Эйми – прижавшись к моей спине, ноги положив мне на щиколотки, рукой обхватив мне шею. Да, и сегодня и завтра. Всегда.

Когда я освобождаюсь от маленького и ухожу на кухню, на часах 5.30. Солнце взойдет меньше чем через час, могу посидеть, выкурить сигарету, пока он не проснулся. В прежнем доме, в пустыне, бывало, сидела на дворе, слушала, как возятся в кустах мелкие животные, а пустыня делается розовой, оранжевой и золотой. Один раз я видела, как пара кукушек-подорожников сообща убили и съели маленькую гремучую змею. Звуки там казались мне подлинными звуками мира – мир так и должен звучать. И чувство это жило во мне до того утра, когда в мою дверь постучалась Глория Рамирес. Даже вздохи качалок и шум грузовиков, везущих трубы по нашей земле, не мешали мне так, как здешние, городские звуки – гудки машин, крики, сирены и музыка из баров на Восьмой улице.

Полотенца в стиральной машине прокисли, на столе ножницы, цветные карандаши, обрезки цветного картона – остатки от последнего школьного проекта Эйми, диорамы битвы за Голиад. Я убираю их, пока заваривается кофе, и, уже сев, вспоминаю о ведре под каплющей раковиной в ванной. Вытащив ведро и вылив в ванну, на секунду останавливаюсь. Когда я мылась в ванне последний раз и красилась утром? Опускаюсь, сказала бы мать, – но ради кого прихорашиваться? Эйми и маленькому это все равно, а Роберт до сих пор видеть меня не может – зол, что открыла дверь и впустила девушку в дом. Винит её в наших неурядицах.

Церковь, в которой я выросла, учила нас, что за грех, если даже он случился только в твоем сердце, наказан будешь все равно. Милость никому из нас не гарантирована или, может, большинству из нас, и если надежда на спасение дает тебе силы бороться, ты должна надеяться, что грех, засевший в твоем сердце, как пуля, которую нельзя вынуть, не убив тебя, – не смертный грех. Церковь была не щедра на милость. В дни после этого преступления, когда я пыталась объяснить Роберту, что у меня на сердце, когда говорила, что согрешила перед этой девочкой, предала ее в душе, он сказал, только в том мой грех, что открыла ей дверь, не подумав сперва о своих детях. Настоящий грех, сказал он, это когда люди позволяют своим дочерям болтаться всю ночь на улице. С тех пор смотреть на него сил нет.

Помощник шерифа забрал Стрикленда без сопротивления. Когда Эйми позвонила шерифу, она наговорила дежурному с три короба и про девушку, которая сидит напротив неё за столом в кухне, и про мужчину за окном. Где сейчас этот человек? спросил дежурный и, услышав, что на дворе с её мамой, поднял тревогу. Помощник шерифа подошел к молодому человеку и приставил к груди ему револьвер. Сынок, сказал он, не знаю, глупый ты или сумасшедший, только убери с лица дурацкую свою улыбку. Ты вляпался в серьезную историю.