Украина и политика Антанты. Записки еврея и гражданина - Арнольд Марголин Страница 2

Родным языком моего детства был русский. И хотя в доме у нас говорили очень много и на разговорно-еврейском языке, но ко мне обращались всегда по-русски. Я привык думать и говорить по-русски, русский язык роднил меня с русской культурой.

Само слово «Украина» в среде, в которой я жил, являлось тогда пустым звуком. Было лишь понятие о хохлах, но не совсем точное. Оно связывалось с живым образом прислуги, деревенских баб, приносивших молоко, овощи и т. д. Хохол неправильно отождествлялся с мужиком и противопоставлялся кацапу, в образе грузчиков, плотников, продавцов кваса и представителей других отхожих промыслов из великороссийских губерний.

Зато с незапамятного времени у меня стало развиваться чувство страстной привязанности к родному городу Киеву и к Днепру, а впоследствии – и к украинской деревне, с ее желтыми полями, соломенными крышами и вишневыми деревцами. Уже в гимназические годы я предпочитал жизнь в деревне всяким соблазнительным поездкам за границу и «на дачу». Некоторое время я брал уроки древнееврейского языка у известного еврейского публициста Вайсберга. Но от этого учения сохранилось в памяти, к сожалению, лишь знание азбуки и понимание смысла весьма немногих слов. Предметы гимназического преподавания, ассимилирующее влияние окружающей в гимназии обстановки, соблазн прогулок по диким откосам Царского сада и прекрасным окрестностям Киева, катанье на лодке – все это заполняло меня настолько, что я весьма рассеянно слушал уроки почтенного Вайсберга, навещавшего меня дважды или трижды в неделю. Засим наступила пора увлечения атеистическими началами, космополитическими принципами – и я вскоре после наступления 13-летнего религиозного совершеннолетия прекратил мои недолговременные занятия древнееврейским языком.

И все же образ покойника Вайсберга стоит предо мною и сегодня как живой. А рядом с ним выплывает образ покойного П. П. Чубинского, известного украинского деятеля, близкого друга нашей семьи в мои гимназические годы, побывавшего в ссылке за «хохломанство».

Так переплетались в моем сознании, а равно и в подсознательной сфере, все эти восприятия от трех различных миров. Еврейская среда, синагога, русский язык и русская школа, украинская деревня, украинская песня… И долго, мучительно долго метался я в исканиях синтеза всех этих восприятий и ощущений…

По окончании Киевского университета я прожил около двух лет за границей, где слушал лекции по философии и уголовному праву. По возвращении в Киев я посвятил себя практической адвокатской работе, главным образом по уголовным делам.

Поворотным моментом в моей адвокатской деятельности является мое участие, в качестве молодого стажера, в деле о гомельском погроме, разбиравшемся осенью 1904 года. С этого времени я принимал посильное участие в делах об еврейских погромах и в аграрных и политических процессах.

В чисто уголовных делах особенно характерными для украинского крестьянства являлись жестокие самосуды над конокрадами, а также тяжкие телесные повреждения, нередко кончавшиеся смертию, как месть за захват земли. Орудием этих диких расправ бывали чаще всего кол или оглобля, а иногда и вилы.

Зато среди физических виновников еврейских погромов, запятнавших себя позорнейшими убийствами и истязаниями, мучениями и изнасилованиями, в Кишиневе, Гомеле, Смеле, а также в бесчисленных городах и местечках юга России, по которым прошел погромный ураган октября 1905 года, были исключительно отбросы и преступные элементы городской накипи. Крестьяне же из соседних сел и деревень являлись лишь для того, чтобы поживиться разграбленным товаром. Во время киевского погрома разгромили дотла и мою квартиру, хотя она и находилась в стороне от районов, подвергшихся систематическому разгрому. Как было установлено впоследствии, я попал в специальный «проскрипционный» список лиц, подлежащих убиению и разграблению. Это была месть местных черносотенцев за мою деятельность в союзе полноправия евреев и в союзе союзов. Я наблюдал из безопасного пункта, как громилы, во главе с городовым, ворвались в мою квартиру. Ввиду отсутствия моего и моей семьи, своевременно скрывшейся у знакомых, дело ограничилось уничтожением и расхищением имущества. Сравнительно благополучно закончилось также преследование меня за участие в союзе адвокатов. Я был привлечен по 126-й статье Уголовного уложения, но засим дело было прекращено.

Гомель, Смела, Кролевец, Киев, Нежин и т. д… Сколько времени и труда, сколько душевных сил было затрачено на защиту еврейской чести в этих процессах… И сколь явственно вырисовалась на этих процессах преступная рука Плеве, его сподвижников и последователей, непосредственных устроителей погромов…

Зато крепка была вера в то, что с ниспровержением царского абсолютизма погромы станут невозможными… Никто из нас, специально занимавшихся исследованием погромов того времени, и не подозревал, как глубоко проник в народный организм яд насаждаемого правительством антисемитизма и погромной агитации.

Но было, с другой стороны, ясно, что предстоит еще тяжелая, продолжительная борьба со старым российским режимом.

Еврейская народная масса, изверившись в близости наступления лучших дней, стала усиленно эмигрировать в Америку. Еврейская молодежь хлынула в ряды сионистской организации, в ряды Бунда и других образовавшихся в то время еврейских национальных партий. Вообще, после кишиневского погрома начинается новая полоса истории в жизни еврейского народа.

Сионистская организация объявила себя на Гельсингфорсском съезде политической партией. Это была роковая ошибка, которая привела к полной неразберихе и путанице в области примитивных понятий о политических партиях. Правда, засим выделилась специальная партия пуйоль-сионистов (то есть сионистов-соцдемократов). Но все же в рядах сионистской партии оставались самые разнообразные элементы с самыми противоположными воззрениями по основным политическим, социальным и экономическим вопросам.

Между тем стремление еврейского народа к образованию своего национально-территориального центра, своего автономного государства стало настолько могучим, что оно вообще не могло уже уложиться в рамки политической партии. Это уже было народное движение, и его следовало облечь в форму беспартийной организации или союза.

Нарождение ряда еврейских социалистических партий способствовало развитию социалистического мировоззрения среди еврейского пролетариата, который легче и доверчивее воспринимал основы социализма на разговорно-еврейском языке. Параллельно с этим шел и рост национального самосознания среди еврейских рабочих. Но самый факт отдельного существования еврейских политических партий (как и украинских, литовских и т. д.) создавал политическое средостение между народами, населявшими одно государство, приводил, вместо политического объединения, к полному разобщению.

Среди сознательного еврейства лишь незначительное меньшинство не было захвачено этим бурным потоком, уносившим, отрывавшим еврейство от общей, непосредственной, совместной политической жизни с остальными народами в рядах общегосударственных политических партий.

С другой стороны, в рядах самого еврейства шла усиленная дифференциация. Модное учение Бауэра и Шпрингера о сейме и национально-персональной автономии дало также основание для образования отдельной еврейской политической партии. И хотя впоследствии и произошло слияние еврейских партий сионистов-социалистов и «еврейских социалистов» (или так называемых сеймовцев), все же в результате получился разброд и кружковщина.