Александр Македонский - Поль Фор Страница 2

Вместе с тем, если Александр своим величием обязан не только своим личным заслугам, сможем ли мы дать надлежащую оценку его удаче, его славе, которые, как известно, что угодно оправдают? Следует ли нам оставить без внимания мнение тех, кто все это напрочь отрицает под тем предлогом, что Персидская империя рассыпалась сама, стоило ему сделать к ней лишь шаг, а дыхание пустыни «заглушило тот шум, который производила Великая Армия»? И лишь затем уже (вслед за современниками) в поисках причин такого числа славных побед обратиться к иррациональному, неизъяснимому, необъясненному и необъяснимому, к тому, что принято называть счастливым стечением обстоятельств? Не к Року — покорности богов законам, которые они сами установили, не к случайности, этому самопризнанию человеческого неведения, но к Фортуне, Άγαθή Τύχη ^[1]? Вопрос этот тысячекратно служил темой риторических упражнений еще в античности, пока около 95 года н. э. не появился трактат Плутарха «Об удаче или доблести Александра». Но это значит, что языковой оборот привел нас к теологическому объяснению, поскольку греки эллинистического периода почитали Фортуну как верховное божество. Мы предпочитаем думать так, как полагал другой завоеватель, Фридрих II, а именно что Небо, как правило, принимает сторону могучего воинства. Но кто из тех двоих, мистик или материалист, может претендовать на обладание истиной? Да и слова «как правило» оставляют нас в полной неопределенности.

Славу Александра, саму по себе, можно в расчет не принимать. То величественное сияние, которое от него исходило, напоминает свечение жаровни — чистый эпифеномен. В данном случае, можем мы сказать, эту жаровню наполнили топливом и зажгли царь Македонии Филипп II, отец юного царя, его военачальники, инженеры, финансисты, борзописцы или льстецы, его жены и солдаты, вернувшиеся из великого похода живыми. Мы далеки от того, чтобы отказывать Александру в мужестве, одаренности, политических и военных талантах. Однако иметь заслуги — это одно, а быть знаменитым — нечто совсем иное. Творцы, герои и святые живут и умирают в безвестности. Среди многих прочих неясных моментов один представляется мне совершенно несомненным: при жизни Александру кадили куда меньше, чем после смерти. Он обязан славой не обширности своих завоеваний, не своему гению, не непонятно откуда снизошедшей мистической благодати, но исключительно всем тем, кто поддерживал его культ. И главным образом сочинителям, склонившим общественное мнение в его пользу. Тем, кого в античности называли глашатаями, пророками, вестниками, панегиристами, и кто выполнял функции наших журналистов и средств массовой информации, предваряя составление официальных коммюнике и царских посланий, историкам или авторам хроник, тем софистам, которые были, в сущности, создателями мифов. Вот уж более века нам хорошо известно, сколь весомы могут быть дезинформация, контрпропаганда, клевета, неустанно повторяемые и распространяемые измышления, равно как пропаганда и неумеренные восхваления. Мы знаем, как опасно, даже в научной сфере, покушаться на раз установившиеся представления. Тем в большей мере это относится к эпохе, когда информация передавалась из уст в уста. Признание пришло к Александру, как нестройный шум, перекрывший все прочие звуки.

История обратила на эти звуки должное внимание много позже, огрубив и исказив их в угоду людской приязни и антипатиям, чаяниям и мечтам; однако при этом никогда не переставали слышаться критические голоса. Я был свидетелем того, как через 23 столетия после смерти Александра в Тегеране оспаривали его славу, говоря о нем исключительно как об «Александре Малом». Понятно, что персы предпочли гигантскую империю Дария раздробленным царствам завоевателя. Это, однако, не помешало прославлению Александра от Грузии до китайского Туркестана, и от Черного моря до слияния Белого и Голубого Нила — как Искандера Зуль-Карнайна, «Александра Двурогого», сверхчеловека и даже нечеловека. Из века в век ореол славы продолжал сиять в двойном кольце тьмы: с одной стороны, на него падала тень очернения, с другой — размывала легенда. За нападками противников и циников последовали хвалы поклонников, фантазии обожателей, «Роман об Александре», написанные александрийским стихом поэмы. Все взгляды сосредоточились на царском венце, так что люди в конце концов позабыли, на чьей голове он красовался. Мы позволили увлечь себя суждениями последующих поколений, ходульными представлениями, предрассудками. Но если слава Александра зиждится лишь на них, тем более не стоит основывать на том наше исследование. Скорее следует писать историю становления Александра, отталкиваясь от того, каким он был, и приходя к тому, каким он представляется современности.

Такова цель настоящего труда. Не точное изображение лика государя, но многочисленные маски, которые последовательно надевало на него потомство. Величие или слава Александра зависят исключительно от избранной точки зрения. Если мы ограничимся той, которую предполагает наше образование, наш взгляд окажется ложным как в силу того, что мы — европейцы и наследники греческой культуры, так и из-за предвзятости позднейших наших источников, а в особенности из-за романов об Александре, необычайно многочисленных и популярных в Средние века. Повлияет на него и незнание текстов восточных авторов, а также тот элементарный факт, что тамошним обитателям по сути не было позволено высказать свое мнение об Александре — они разделили участь всех побежденных.

Наши методы исследования прошлого, преимущественно книжные, как правило, упускают из виду данные археологии и этнографии, даже когда мы таковыми располагаем. Еще в большей мере это относится к «легендам», на которые столь богаты те края, где до сих пор не утратила своего значения устная традиция. Представьте лишь, что ни в одной из сорока двух Александрий, основание которых приписывают самому «Искандеру», еще не проведены систематические раскопки, и что самые известные среди них, в том числе семь несомненно подлинных, покоятся под земной толщей неизвестно где — то ли под наслоениями нынешних городов, то ли под речными наносами. К эпохе завоеваний Александра можно отнести едва ли дюжину кратких надписей. И все наши усилия извлечь хоть сколько-нибудь истины из доступных нам свидетельств наталкиваются на неполноту, предвзятость, вымысел, недостоверность, затейливость и противоречивость.

За этим стоит еще одна иллюзия: представление, что свет можно объяснить через тень, блистание духа — через косность или тупость материи, или, говоря конкретно, разум и смекалку греков — тяжеловесной глупостью их противников. Я посоветовал бы сторонникам такого дуализма (чтобы не сказать манихейства), наследника схоластики, отправиться в музеи Каира, Багдада, Тегерана, Кабула или Лахора, где они быстро усвоят, что оригинальность не заключается ни в противопоставлении, ни в синтезе противоположностей, но в даре изобретательности. Обращение к разнообразным источникам, несомненно, наделяет пониманием относительности всякого, у кого его прежде не было. Здесь мы усваиваем также и то, что произведения искусства и духа в изобилии заряжены символизмом, что в представлении людей Востока и африканцев, живущих в Александрии, всякая вещь — это она сама, а сверх того — и другая вещь. Всякая победа в известном смысле оказывается поражением, а всякое поражение чревато плодами. Победитель кончает тем, что объявляет себя побежденным. И все это предостерегает нас от потуг структурализма, претендующего на то, чтобы выработать классификацию или получить характерную для древних систему противоположностей. Александр не вписывается в множественность предметов или личностей, для которых в большей или меньшей мере характерна неопределенность: он резко выделяется на их фоне.