Божья девушка по вызову - Карла ван Рэй Страница 2

Улица, на которой мы жили, носила вызывающее название Мальзенхоф, то есть «сад наслаждений», или «цветущий сад». Однако она не соответствовала своему названию и не дожила до нашего времени, уступив место однообразной многоэтажной застройке.

Матери в те дни рожали дома, а врача-акушера вызывали лишь в наиболее серьезных случаях. Мое упрямое нежелание появляться на свет было в конечном итоге побеждено докторскими щипцами, вынувшими меня через сухой родовой канал.

Моей красавице-матери было тогда двадцать пять лет, симпатичному отцу – двадцать четыре, но они плохо представляли себе, что делают, заводя детей. Лишь одно они знали наверняка: я должна была вырасти чудо-ребенком, которым никто из них никогда не был. Они хотели добиться того, чтобы члены их семей и соседи восхищались мной. Для матери это было важнее, чем для отца: ее семья противилась браку, поскольку она выходила замуж за человека, находившегося ниже на социальной лестнице.

После моего первого принудительного крика акушерка насухо меня вытерла и протянула дрожащей матери для кормления. Конечно, мать гордилась мной, гордилась своим первым успехом, и боль была почти забыта, а вся суета казалась далеким прошлым. К тому же я выглядела милой, что тоже помогло. Следующей ее мыслью было меня крестить.

Католическая культура, в которой я родилась, принимает как данность простой и пугающий исходный тезис: человеческая природа несет в себе зло. Зло присуще ей изначально, характеризуя суть нашего бытия. Религия проникла в плоть и кровь людей, населяющих южную часть Голландии. Все они твердо верили, что без христианского крещения душа отправляется прямиком в ад.

Катехизис гласил, что невинным детям уготовано особое место под названием лимб, где они, к счастью, не страдают от адского пламени, но и не могут «лицезреть Господа». Это положение, подтверждавшееся буллой, изданной католической церковью в далеком прошлом, в конце двадцатого века было аннулировано другой буллой, однако в 1938 году никто не сомневался в существовании лимба. После родов семьи торопились с младенцем в церковь, чтобы снизить вероятность его попадания в столь печальное место, как лимб. Мать ребенка редко присутствовала при крещении – к тому времени она еще не успевала оправиться после сурового испытания, связанного с приходом в мир еще одного вместилища грехов. Вместо нее по улице шествовала тетя с младенцем на руках в окружении стайки подруг и родственниц; младенец возлежал на подушке, покрытый белой сатиновой простыней с кружевами. В церковь можно было попасть только пешком, если, конечно, вы не владели лошадью с коляской или редкостной по тем временам вещью – автомобилем. У нас ничего этого не было. Если шел дождь, младенца защищала простыня.

Младшая сестра матери поспешила в церковь, где крестила меня, дав по традиции латинское имя. Родители решили оградить меня от козней дьявола с помощью трех святых: меня назвали Каролиной Иоганной Марией.

Кроме того, имена представляли и моих предков. Первое было дано в честь Кэролы, матери отца, родившейся в Германии. Меня никогда не звали этим производным от Каролины именем, поскольку моя замечательная мама, не любившая – нет, ненавидящая – всех немцев (за исключением моего отца) и пренебрежительно относившаяся к семье мужа, заявила: «Кэрола? Только через мой труп!» Она слегка изменила произношение имени, чем серьезно повлияла на его смысл, и назвала меня Карлой.

Моя мать была цветущей, стройной женщиной, обладательницей роскошных волнистых золотисто-каштановых волос, обрамлявших гладкий лоб и красивое лицо. Карие глаза ее казались слегка прикрытыми, брови изгибались изящной дугой, губы были полными. Ее растили заботливые, благовоспитанные родители; она обучалась шитью, моделированию одежды и преподаванию, о чем свидетельствовали полученные дипломы. Во время войны она шила для черного рынка и помогала всем нам выживать. Подростком моя мать испытывала беспокойство оттого, что ее семья состоятельна, а все вокруг бедны. Эта проблема легко разрешилась: она вышла замуж за человека, у которого была лишь скрипка да привлекательное лицо.

Красота моего отца завораживала: он был высоким, мускулистым и прекрасно сложенным мужчиной. Лицо его казалось удивительно правильным: тонкий прямой нос, серые глаза, гладкая кожа. У него был квадратный подбородок, а рот можно было бы назвать «решительным». Он имел практический склад ума и много знал о том, как мастерить вещи, выращивать растения и чинить обувь.

Отец рос в многодетной семье: когда он появился на свет, родители уже не думали о колыбели или детской кроватке, укладывая его в нижний ящик комода. Он рассказывал об этом с кривой усмешкой, но такое прошлое породило в нем непреходящее чувство страха и печали.

Он появился на свет в Краненбурге, городке, расположенном на германо-голландской границе, жители которого говорили на языках обеих стран, хотя его семья предпочитала немецкий. Они без проблем поселились в Голландии, когда отцу исполнилось семнадцать, и он заявил, что голландец по национальности.

Когда война подошла к самым границам, отцу было двадцать пять. Его призвали на службу в голландскую армию, где быстро оценили его преданность. Он был готов сражаться за Голландию, поскольку эта страна давала ему работу и средства к существованию. Отец превратил свою благодарность в стремление защищать страну, которую теперь искренне считал своей родиной.

Вторая мировая разразилась менее чем через год после моего рождения. Поначалу мать превратилась в комок нервов, но постепенно успокоилась, поскольку оккупация гарантировала вполне приемлемый образ жизни и отец вновь возвращался домой по вечерам. Так война прочно вошла в жизнь людей и их детей.

В НАСЛЕДСТВО от семей обоих моих родителей мне досталось чувство вины, связанное с сексом. Для католицизма того времени, просто-таки зацикленного на чувстве вины, в этом нет ничего необычного, однако об этом стоит упомянуть.

Корни моей матери уходят во французское дворянство; во времена революции ее предки избежали гильотины, покинув страну. В Голландии, чувствительной к социальному статусу, они считали себя выше нетвердых, как им казалось, моральных устоев простонародья, а потому, когда страсть, охватившая моих бабушку и дедушку, вылилась в беременность, они поспешили жениться. Мать рассказала мне о них, когда я сама собиралась выходить замуж (хотя и не была беременна), однако история на этом не закончилась. Однажды, когда бабушка в одиночестве гуляла по полям, разразилась гроза. Она повернула домой, как вдруг произошло нечто ужасное: рядом с ней ударила молния, расщепив дерево и оставив на нем черный, как сажа, ожог. Это было последним, что бабушка увидела. После этого она ослепла – или оттого, что вспышка сожгла ей сетчатку, или из-за пережитого шока, или от всего сразу. В чем бы ни крылась причина, бабушка так никогда и не поправилась, родив дочь (а позже еще троих детей) полностью слепой.

Несложно предположить, как родители объяснили этот случай: мою бабушку наказал Господь. Господь ослепил ее, поскольку ребенок был зачат в похоти. Похоть шла вразрез с их утонченной католической чувствительностью, диктовавшей, что сексуальная близость предназначена не для удовольствия, а лишь для продолжения рода. Но Господь наказал мою бабушку еще при жизни, чтобы освободить ее от посмертных мучений в аду. Ее муж, искренний человек, принял эту вину, не дожидаясь никаких молний. Он щедро оплачивал нянечек, помогавших растить его детей.