Леонид Леонов - Захар Прилепин Страница 2

Но в 1994-м уже начали падать журнальные и книжные тиражи, а само мировосприятие русской интеллигенции, до сих пор истово верившей в силу слова, вступило в период тяжёлой трансформации. В середине злополучных, суетливых, постыдных 1990-х «Пирамиду», по большому счёту, читать было почти некому.

…Это печальный вариант судьбы.

* * *

К счастью, у нас есть возможность рассказать всё иначе. Так что взмахнём лёгкими вёслами и вернёмся на тот берег, откуда отчалили, чтобы переплыть эту реку заново.

Итак, отец Леонова был широко известным в своё время поэтом суриковской школы. Оба деда Леонида Леонова жили в Москве и владели собственными лавками в Зарядье. Большую часть детства Леонов провёл в дедовских домах. Степенные, колоритные старики глубоко повлияли на Леонова. В сущности, Леонов стал последним счастливым свидетелем той, старой, купеческой, домовитой, трудовой Москвы.

Он достойно отучился в школе и гимназии. Публиковаться начал ещё в 1915 году в архангельской газете, редактором которой был отец писателя.

После революции перебрался в Архангельск. Летом 1920-го добровольцем уходит в Красную армию. В 1921-м его откомандировывают в Москву. В 1922-м он, совсем молодой ещё человек, за весну — лето написал сразу добрую дюжину рассказов и повестей, и реакция первых слушателей была восторженной.

«Несколько месяцев назад объявился у нас гениальный юноша (я взвешиваю слова), имя ему — Леонов, — писал художник Илья Остроухов Фёдору Шаляпину. — Ему 22 года. И он видел уже жизнь! Как там умеет он её в такие годы увидеть — диво дивное!»

Первые книги Леонова были опубликованы в 1923 году. «Этот человек, без сомнения, является одной из самых больших надежд русской литературы», — напишет вскоре про Леонова Горький.

Леонова безоговорочно воспринимают как мастера, известность его быстро становится всеевропейской. Эпитет «великий» рядом с именем Леонова появится, когда писателю не будет и тридцати. Первое собрание сочинений Леонов выпустит в 29 лет. Эмигрантская критика увидит в Леонове чуть ли не единственное оправдание всей советской литературе. Родная критика подчас не жалует, но её приязнь далеко не всегда могла быть показателем достойного литературного труда.

С середины 1920-х книги Леонова выходили почти ежегодно (кроме нескольких сложных лет накануне и во время войны) в течение семи десятилетий. Многие романы выдержали свыше двадцати переизданий. И книги эти многие годы имели своих благодарных читателей: Леонову присылали тысячи писем.

Произведения его переведены на все основные языки мира. Библиотека научных работ о Леонове — огромна, она в сотни раз превышает по объёму написанное им и включает труды специалистов большинства европейских стран.

Влияние Леонова на всю русскую литературу глобально и не изучено во всей полноте.

Для одних Леонов был камертоном, по которому сверялось подлинное, значимое, важное. Другие, скажем, Владимир Набоков, сверяли по Леониду Леонову (и ещё по Шолохову) свой успех. Известно, как вопиюще несправедливо оценивал Набоков и «Тихий Дон» Шолохова, и «Барсуки» Леонова. Как ревновал Набоков, когда у Леонова в один день состоялись премьеры спектаклей по его пьесам и во МХАТе, и в Малом театре…

Ни тому, ни другому не дали Нобелевскую премию, хотя Владимир Набоков заслуживал её безусловно, а Леонида Леонова Нобелевский комитет в качестве соискателя премии рассматривал трижды…

Впрочем, что мы всё о литературе и о литературе…

Понятно, что, по словам самого же Леонова, «биография писателя — это его романы»; но и о жизни этого писателя тоже есть что сказать.

Он прожил без малого век, и судьба его стоит вровень с этим страшным и небывалым столетием. Леонов в разные годы века бывал и очарован, и оглушён, но никогда он не был раздавлен и унижен настолько, чтобы опуститься до бесстыдной подлости.

До последних дней он сохранил ясность рассудка: белый, сухой, как древнее дерево, старик, он многие годы строил свою «Пирамиду» и в 90 лет, и в 91 год, и в 92. Глаза стали слабеть — так он держал в памяти десятки телефонов своих редакторов и помощников.

Читая «Пирамиду» и памятуя о шутке сановитых Михалковых, понимаешь, кто тут на самом деле соображал.

Тем более смешно поминать имя того самонадеянного чудака, мимоходом сказавшего как-то в одном из своих легковесных романов: «…хоть бы одна зараза ради разнообразия призналась, что выросла на Леониде Леонове».

Смешно оттого, что имя Леонова — самое неудачное из числа тех, что он мог бы выбрать для своего суесловного рассуждения. Те, кто Леонова называл своим учителем, — первые среди литераторов, ставших сутью и крепью литературы второй половины века.

Леонову посвятил Виктор Астафьев одну из первых своих повестей. Под благословляющим именем Леонова он начинал свой путь.

Учителем называл Виктор Астафьев Леонова уже сам будучи стариком: хотя какие вроде бы в такие годы могут быть учителя! А вот могут…

Космической мощью Леонова восхищён автор нескольких воистину великих романов о войне Юрий Бондарев.

«Где сейчас, в каком пространстве гений Леонова? — спрашивает он. — Там, в других высотах, в неземных декорациях, вокруг него не очень многолюдно, так как из миллионов художников только единицы преодолевают границу для дальнего путешествия к потомкам».

Валентин Распутин, классик безусловный, говорил в дни юбилея Леонова: «Два великих события на одной неделе — столетие Леонова и двухсотлетие Пушкина. Это даты нашего национального торжества. Дважды на этой неделе вечности придётся склониться над Россией».

Слышите? «Вечности склониться!»

Что самое забавное: даже выше упомянутые Стругацкие почитали Леонова высоко и прямо говорили о влиянии его книг на собственную прозу. А вы говорите: «…хоть бы одна зараза…»

Что до леоновской жизни, то она была куда сложнее тех набросков, что мы сейчас сделали: хоть печального рисунка судьбы его, хоть счастливого.

Жизнь его была и куда печальнее, и куда счастливее.

Будучи в возрасте патриарха, Леонид Леонов сказал как-то, что у каждого человека помимо внешней, событийной, очевидной биографии есть биография тайная и ненаписанная.

Не без трепета мы берём на себя смелость совместить, сшить не самой ловкой иглой в нашем повествовании обе эти жизни воедино.

Пойдёмте.