Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур Страница 2

— Папа, можно я тоже пойду? — спросил простак, взволнованный как ребёнок. — Я буду раздувать мехи.

Иоганн Себастьян Бах кивнул.

— Да, сын мой, — мягко сказал он. — Мы помолимся вместе.

Стоя в дверях, Анна Магдалена ^[3] наблюдала за тем, как они неуверенно двинулись по тускло освещённому коридору. Слепой старик шёл, опираясь на руку своего сына. Затем она закрыла дверь и застыла, закрыв лицо руками. Наконец-то она могла дать волю слезам, ибо слёзы было всё, что ей оставалось. Она больше не задавала вопросов и не старалась понять, почему Господь послал им так много горя. Разве они не благочестивые люди? Разве её Иоганн не потерял зрение, служа Ему, сочиняя музыку при свете свечей, восхваляя имя Его и воспевая славу Ему? Все эти кантаты, эти песнопения, эта большая месса, для которой она линовала нотный стан, и эти «Страсти» — вещь, которую он любил больше всего, — все они написаны для Него. Разве Он не услышал их?

Она оторвала руки от лица и прислушалась, напрягая слух. Он заиграл — и заиграл «Страсти». Она знала, что он будет их играть, потому что это была история Спасителя Иисуса Христа — как били Его, и плевали на Него, и надели Ему на голову терновый венец, и заставили нести свой крест на вершину горы, где распинали разбойников, а Он, Сын Божий, не ропща вынес все муки. А теперь её Иоганн играл музыку об этих ужасных вещах, чтобы утром вспомнить о том, через что прошёл ради него Иисус, и постараться быть похожим на Него...

Она услыхала звук поспешных шагов за дверью и повернулась, чтобы открыть дверь. Действительно, это был герр Вейнлик, и он был в такой ярости, что шипел про себя, и так спешил, что больше бежал, чем шёл, и даже не застегнул пряжки туфель.

— Что с ним случилось? — закричал он ещё с порога. — Он что, не знает, что уже за полночь?.. Он что, сошёл с ума?.. И кто дал ему право играть на большом органе? Только органисту дозволено играть на органе, а он всего лишь хормейстер...

«Пусть выговорится, — подумала она, следя за тем, как надзиратель приближался к ней. — Пусть утомит себя разговорами...» Она научилась думать так, прожив все эти годы с мужчиной. В былые времена её Иоганн впадал в такую ярость, что срывал парик и швырял его в стену, и единственное, что она могла делать, — это оставаться спокойной и позволять ему накричаться — через некоторое время он успокаивался.

— Хормейстер, слышите, он всего лишь хормейстер! — Герр Вейнлик находился теперь в нескольких шагах от неё и тяжело дышал. — Я пошлю рапорт и...

Его голос сорвался, и он вынужден был замолчать.

— Входите, герр Вейнлик, и садитесь, — сказала она мягко.

— Я пришёл сюда не для того, чтобы садиться, — прошипел он, идя за ней в комнату. — Я пришёл сказать вам...

Она прикрыла за ним дверь. Теперь музыка была слышна не так громко.

Садитесь в это кресло, — продолжала она со спокойным достоинством хозяйки, принимающей у себя гостя, — и отдохните немного.

Она села рядом с ним за большой обеденный стол. «На самом деле он не злой человек, — подумала она, глядя на него. — Просто бедный и всего боящийся». Как она, как её Иоганн, как все, у кого не было денег. Это страх делал людей жестокими.

— Вы не должны выходить в такую ночь без пальто.

— Это не важно! — рявкнул он, задыхаясь от гнева.

— Но вы заболеете. Посмотрите на себя — весь в поту, задыхаетесь...

— Со мной всё в порядке. Я просто предупреждаю вас...

Она уже поднималась со стула.

— Я дам вам горячего супа.

— Не нужен мне ваш суп, — огрызнулся он, наблюдая за тем, как она склонилась над супницей, висевшей над огнём. — Я просто пришёл, чтобы...

— И что вы будете делать, когда заболеете? — перебила она, спокойно наливая суп в тарелку. — Вам придётся лежать в постели, и вы не сможете больше следить за мальчиками, а ректор, возможно, напишет в совет, что ему нужно взять нового надзирателя... — Она вернулась к столу и поставила перед Вейнликом тарелку с супом. — Ешьте — это принесёт вам пользу.

Он шумно всосал несколько ложек.

— Говорю вам, что на этот раз он зашёл слишком далеко, и я буду вынужден послать...

— Ешьте, — повторила она устало.

Несколько мгновений он ел молча, поспешно, не осмеливаясь смягчиться. Она наклонилась к нему.

— Это не его вина, — произнесла она и указала на себя. — Это я разрешила ему играть.

— Вы? — Он больше удивился, чем возмутился. — Зачем?

— Ему это было необходимо. Видите ли, — теперь она говорила так, словно он был её другом, — сегодня утром придёт врач.

— Делать операцию? — Вся агрессивность Вейнлика исчезла. Он инстинктивно понизил голос. — В котором часу?

— В семь. Но помощники врача придут раньше, — её голос сорвался в рыдание, — подготовить его.

Несколько минут надзиратель хранил молчание. Он был свидетелем ужаса хирургических операций, одно воспоминание о которых заставляло его содрогаться.

— Мне очень жаль, — промолвил он, кладя руку на её ладонь. — Честное слово, очень жаль. — Вейнлик напряг слух и понял, что музыка оборвалась. — Я должен идти, — воскликнул он, вскакивая, — и уложить мальчиков назад в постель! — У двери он обернулся к ней: — Вам повезло, что ректор спит в заднем крыле. Правда, он всё равно глуховат.

— Значит, вы не сообщите в совет? — спросила она мягко.

Он отрицательно покачал головой.

— Но не разрешайте ему делать это снова.

— Он больше не будет, — обещала она, но её слова не достигли ушей надзирателя, потому что тот уже бежал по коридору в направлении спален воспитанников.

Некоторое время она сидела за столом, глядя прямо перед собой. Иоганн сдержал своё обещание — играя не очень долго... Он сейчас вернётся.

Она поднялась и остановилась у дверей, поджидая его. Вскоре она увидела, как он шёл, медленно переставляя ноги, и побежала навстречу.

— Спасибо, Магдаленхен, — тихо произнёс он.

Страх покинул его. Он помолился и теперь был готов.

За окном дремал Лейпциг в удушающей полуденной жаре летнего дня, но в комнате, за испещрёнными солнцем ставнями, было сумрачно и прохладно.

Она видела, что он уснул, мирно лежа в их высокой кровати из орехового дерева. Одна рука его находилась на покрывале, голова глубоко тонула в подушке. Дыхание было ровным. По крайней мере, он больше не стонал во сне, как стонал в течение нескольких недель после операции.

Она тихонько присела у изголовья и нежно погладила его лицо. Оно было спокойным, белым и неподвижным, как маска. Только губы слегка вздрагивали при каждом слабом вздохе. Он умирал. Она знала это, и незачем было притворяться, или надеяться, или даже больше молиться. Прошло три месяца после операции. Она была сделана, и сделана неудачно. И теперь он медленно умирал от потрясения.