Кремль - Иван Наживин Страница 2

Откуда взялось слово «кремль» – никто не знает. Одни утверждают, что происходит оно от слова «кремь» – так в старину назывался особенно хороший бор, который иногда растет «гривой» среди леса обыкновенного. Самое название Боровицкого холма показывает, что тут в старину бор был особенно хорош, был кремью. Другие, опираясь на то, что в старые годы кремль звался также и кремником, производят слово это от кремня. Но есть и такие, которые думают, что слово это произошло от корня «кром»: в стороне стоящий, у-кром-ный. Псковский кремль Кромом и назывался…

Нищие так и липли к великому государю, что мухи осенние.

– Батюшка, кормилец, ради Христа…

Он терпеливо раздавал медяки: так требовал хороший тон.

На холме, над Тайницкой башней, блестящее шествие остановилось: отсюда тоже был виден и строящийся Кремль, и сама Москва. Это была огромная деревня. Среди запутанных улиц ее виднелись кулижки, болотца, старые могильники, в которых находили старинные арабские монеты, взгорья, всполья, вражки, крутицы, кочкарник. По холмам виднелись ветряки, а по речкам Неглинной да Аузе шумели водяные мельнички. В заречье много садов было – так то место Садовниками и звалось… Подводы с великим криком и проклинательством – подъем от реки был крутенек – возили на стройку песок, глину, воду, кирпич.

В этом растущем из земли городе Иван видел символ своей растущей мощи. Русь болела о ту пору порабощением извне, от татар, литовцев и поляков, и от внутреннего раздробления. И тем не менее все чувствовали, что силы ее нарастают с каждым днем. Умный хозяин-вотчинник, Иван понимал, что богат, силен и славен он может быть только на челе богатой, сильной и славной Руси, и теперь, когда на его глазах из недр Боровицкого холма кирпич за кирпичом поднималась новая твердыня, укрепа всему царству Московскому, он чувствовал, как горделиво бьется его властное сердце и как выше поднимается его сухая, красивая голова. Он пришел в благодушное настроение – с ним это случалось не часто, – и, идя вдоль поднимающихся силушкой народною стен, он милостиво беседовал с боярами.

– А что же это ты нам, княже, не расскажешь, как ты со своими псковитянами воевал?.. – обратился он к князю Ярославу Оболенскому, которого он недавно отозвал из Пскова.

Тот смутился; он надеялся, что государь уже забыл об этой дурацкой истории.

– Да что, великий государь, все дело с моего барана началось, – сказал дородный князь, вытирая пот с лица цветною ширинкой. – Ехал, вишь, мимо моих хором какой-то изорник с возом капусты, а мои шестники у ворот языки от нечего делать чесали. Один из них взял с воза кочан да и бросил моему барану. Смерд завопил, сбежался народ, и началась, как водится, драка. И весь город против моих шестников поднялся. Они схватились за мечи и сабли и…

– Да и ты, сказывают, не отставал… – улыбнулся Иван. – Такой, сказывают, отпор псковичам дал, что они не знали, куды и кинуться…

Князь смущенно усмехнулся в свою большую сивую бороду. В тот день он был крепко навеселе и, когда треклятые псковичи подняли этот гвалт, он надел кое-как броню и вместе с шестниками стрелял в бунтующую толпу. Иван, несмотря на жалобу псковитян, умышленно оставил его там еще на полгода – чтобы не больно зазнавались – и только теперь вызвал его в Москву, а на его место послал князя Василия Васильевича Шуйского.

Блистающее шествие медлительно шло вдоль стен к Фроловским воротам. Местами стояла такая вонь, что все только шапками горлатными покачивали: работный народ поневоле все свои нужды отправлял тут же, под стенами. Стрельницу над Фроловскими воротами – их звали также и бойницами, а в Новгороде костром – начали уже ломать.

– А на этой стрельнице часозвоню надо будет поставить… – сказал государь. – Чтобы на всю Москву играла и всем на торгу время бы указывала…

– Фрязи, они хитрые… – отозвались голоса. – Они тебе что хошь придумают…

– И на всех стрельницах потом орлов золотых поставим… – продолжал, радуясь, государь. – Переведи им слова мои.

Фрязи, выслушав, почтительно склонились перед владыкой.

Впервые двуглавый орел в качестве герба своей державы был принят знаменитым князем Даниилом Романовичем Галицко-Волынским, который повелел на высотах вокруг Холма воздвигнуть каменный столп, а на нем утвердить орла. Москва приняла двуглавого вскоре после женитьбы Ивана на византийской царевне Софье, которая как бы принесла его с собой в приданое, в дар от погибшей Византии молодой Москве…

– Батюшка, милостыньку-то Христа ради… Кормилец… Убогеньким-то…

И опять, перекрестившись, государь раздал несколько медяков.

Медленно прошло шествие мимо кипящего справа на площади торга, и, повернув влево, берегом Неглинной, все снова вышли к Тайницкой стрельнице и опять залюбовались широким видом на пестрое, в зеленых садах, Замоскворечье. Иван Молодой вытирал пот и жаловался Василию Патрикееву на стеснение в грудях, и в глазах его была истома… Князь Василий едва делал вид, что слушает его… А вокруг весело играли на солнышке золотые и пестрые купола церквей, в сияющем небе бежали белые караваны облаков, а на реке стояла суета и работный шум: черный народ разгружал тяжелые барки, подводы с криком подымались в гору, сердито и смешно ругались немцы и фрязи…

И в последний раз Иван окинул своими темными огневыми глазами и столицу свою неудержимо растущую, и встающий из земли точно по волшебству Кремль, твердыню ее, и снова почувствовал он у души своей крылья орлиные, и горделивая радость залила его сердце…