Легионер. Книга 1 - Луис Ривера Страница 2

Трудно сказать, стал бы я солдатом, не погибни мои родители. Может быть, отец воспротивился бы этому. Вместо меня отправились бы служить денарии. [3]Он был хорошим римлянином, но слишком уж полюбил свои виноградники. Скорее всего, я унаследовал бы после его смерти дом и хозяйство, а к концу жизни, глядишь, и накопил бы достаточно денег, чтобы получить золотое кольцо всадника. [4]

Наверное, именно этого отец и хотел. Как хороший сын, я должен был бы подчиниться его воле.

Ну да что толку теперь думать об этом… Много лет назад я отсалютовал, дав присягу императору, и был занесен в списки легиона. И ничего изменить уже нельзя. Я не жалею об этом ни минуты. Не потому что так предан Риму, императору, или люблю войну, или еще что-нибудь в этом роде. Все это дерьмо, которым обычно забиты головы новобранцев, держится там недолго. До первого боя. У ветеранов нет иллюзий. Для большинства из нас легион — это единственная семья, для некоторых — последняя возможность остаться достойным гражданином. Для меня это был самый верный путь привести в исполнение свой приговор. Приговор, который я вынес убийцам моего отца. Поэтому я и не жалею, что стал солдатом. Если есть цель, места для сожалений остается немного, можете мне поверить.

Меня принял Марк Кривой. Я сумел добраться до его дома, хотя мне пришлось идти весь остаток ночи. Нашел я его чудом, ведь мне ни разу не доводилось бывать у него. Только примерно представлял по словам отца, где он живет. Но мне повезло. Блуждать по всей провинции не пришлось. Повезло мне, но не повезло Марку. Он был очень хорошим другом отца. Наверное, слишком хорошим. За что и поплатился жизнью.

Так бывает: если ты по-настоящему веришь во что-то, рано или поздно эта вера отправит тебя к предкам. Чем сильнее веришь, тем быстрее это случится.

Марк верил в боевое братство, верил в то, что гражданин Рима, ветеран Цезаря, не может быть убит безнаказанно. И не захотел оставить все как есть. Не захотел просто взять меня в свой дом и таким образом исполнить дружеский долг перед моим отцом. Он пошел дальше. Потому что веры в нем было хоть отбавляй.

Добродушный увалень дядя Марк… Грубоватые солдатские шутки, заразительный смех и огромные мозолистые руки. Вот что я помню о нем. Вернее, таким он был для меня, когда навещал отца. В тот день, когда я пришел к нему, в изорванной обгоревшей одежде, с красными от слез глазами и распухшей посиневшей скулой, покрытый запекшейся кровью, Марк был другим. Тогда я ясно представил себе, каким он бывал в бою…

Он гладил меня по голове, приговаривая:

— Это ничего, сынок. Это ничего…

А мне было страшно смотреть на его лицо.

В тот день он больше ничего не сказал. Только это «ничего, сынок». Его жена Клавдия умыла меня, накормила и уложила в постель. А Марк все сидел, глядя в пол, и что-то бормотал себе под нос.

Как ни странно, даже смерть отца не произвела на меня такого впечатления, как вид одноглазого ветерана, узнавшего о гибели друга. Сам не знаю почему… В тот момент, когда я, выходя из комнаты, посмотрел на него, ссутулившегося, постаревшего разом лет на десять, я понял что-то очень важное. Но тогда у меня не хватало слов, чтобы как-то назвать то, что я постиг. Не хватает их и сейчас. Впрочем, кто знает, может быть, некоторые вещи и не должны быть названы. Война сделала из меня философа. Не думаю, что от этого будет много пользы… Хотя развязка уже близка и у меня нет причин всерьез задумываться о будущем.

Марк быстро узнал, кто убил моих родителей. Тот, кто это сделал, не очень-то старался скрываться. Законы пишутся для простых людей. И пишутся теми, кто считает себя выше этих законов. Власть есть власть, с этим ничего не поделаешь. Дело не дошло даже до суда.

Марк попытался подбить на выступление ветеранов колонии, но те только пожали плечами. Для них мой отец был чужаком, хотя многие сражались вместе с ним под одним легионным орлом. [5]Память человеческая коротка. Если хочешь, чтобы тебя не забыли, не ленись напоминать о себе. Если бы отец не предпочел в свое время уединение, старые солдаты обязательно бы выступили. И тогда, одни боги знают, как все повернулось бы. Но рисковать жизнями и тем более своим добром из-за человека, который сам отказался от старых боевых товарищей, никто из ветеранов не захотел.

— Размякли, — сказал Марк, вернувшись как-то домой. — Просто размякли. Струсили… Все, как один, струсили.

— И правильно сделали, — проворочала Клавдия. — И тебе нечего соваться. Мертвых не воскресишь. А будешь и дальше людей баламутить, сам не ровен час головы лишишься. Мальчику мы поможем, вырастим, если уж так боги пожелали, а остальное — не наше с тобой дело.

— Помолчи, — угрюмо ответил ветеран. — Сама не знаешь, что несешь. Мы с Гнеем вместе пятнадцать лет в одной когорте [6]были. Он мне жизнь спасал я уж не помню сколько раз…

— Ну и что? Чем ты ему поможешь, если сам в каменоломни угодишь на старости лет? А то еще и убьют да дом сожгут… Вон за мальчишкой лучше присматривай. Своих детей боги не дали, так хоть чужого воспитаем, все будет кому о нас с тобой позаботиться, когда совсем немощными станем.

Тогда Марк ничего не ответил. Пробормотал что-то себе под нос и вышел во двор. А вечером, когда Клавдия легла спать, он пришел ко мне в комнату, сел рядом с постелью и заговорил:

— Слушай меня внимательно, сынок. Если я не вернусь, позаботься о моей старухе. Сначала, конечно, она тебя на ноги поставит, но когда вырастешь — уж не забывай про нее. И главное: помни о том, что стоящий человек не может жить под одним небом с убийцей своего отца. Крепко-накрепко это запомни. Ты не подведи меня. Когда сил наберешься, найди тех людей… Пусть они и за Гнея ответят, и за старика Марка.

Он тяжело вздохнул. А я лежал, не шевелясь, и не мог произнести ни слова. Марк теперь был единственным близким мне человеком. Толком я ничего не понимал, но чувствовал, что это может быть последний раз, когда я вижу его живым. Мне хотелось удержать его, но душившие меня слезы не давали произнести ни звука. Я просто лежал и тихо плакал от отчаяния. Мне было страшно за него, страшно за себя, мне было безумно жаль отца и мать… Но в то же время я ненавидел тех, кто стал причиной моего горя. Ненависть была настолько сильной, что заглушала временами боль утраты и страх перед будущим.