Письма к Луцию об оружии и эросе - Луций Эмилий Сабин Страница 2

Судьбе Лукулла, а равно и судьбе Рима, было угодно, чтобы блеск Лукулловой монеты затмил блеск Лукулловых побед в войне с Митридатом, в той, Первой Митридатовой войне. Уже тогда Лукуллу представился прекрасный случай завершить войну и покончить с Митридатом раз и навсегда, однако для этого требовалось действовать заодно с политическими противниками Суллы в самом Риме, и Лукулл отказался [3]. Было ли это следствием особой моральной щепетильности или, может быть, особой аристократической брезгливости Лукулла, подмеченной еще античными авторами? Если это, действительно, было так, то Судьба щедро воздала Лукуллу за эту щепетильность, сделав его главным героем великой эпопеи — войны с Митридатом, начавшейся весной того же года (73 г. до н. э.), к которому относятся первые письма «Об оружии и эросе».

Война, которую вел Лукулл на Востоке, вошла в историю как Третья Митридатова война, хотя по существу она заслуживает названия Лукулловой войны: никто из римских полководцев не продвинулся прежде на Восток так далеко, как Лукулл, а так успешно не действовал на Востоке никто и после Лукулла. Он первым из римских полководцев стал тем, что получило в новой исторической литературе определение emitatio Alexandri, «подражание Александру», т. е. соперничество в славе с Александром Македонским.

Забегая несколько вперед в историю, вспомним, что и здесь Лукулл, безусловно, возобладал над своим соперником в богатстве и славе — грубоватым и хищным Марком Лицинием Крассом, победителем Спартака, о котором Луций Сабин, к сожалению, упоминает крайне редко, а если и упоминает, то только с чувством легкого презрения, в буквальном смысле слова игнорируя его. Значительно чаще в «Письмах» (не вошедших в настоящий сборник) упоминается сын Красса Публий — ученик, как и оба Луция, Александра Полигистора, прославившийся доблестью во время Парфянского похода своего отца.

Вполне возможно, что Лукулла считали бы величайшим полководцем своего времени, если бы время, в которое он жил, было уже не его (вспомним эпоху Сципионов), а, может быть, еще не его временем: для эпохи гражданских войн в Риме он был слишком изящен.

«Примечательно, что война, по-видимому, вообще внушала Лукуллу ужас. Не однажды пытался он спасти от разрушения взятые приступом города, но каждый раз вынужден был уступать собственным солдатам, для которых грабеж и обогащение составляли единственную цель войны. Лукулл с упорством и энергией продолжал кампанию и оплакивал беды, которые она за собой влекла» [4]. Такую, звучащую вполне по-«античному» характеристику дает Лукуллу один из известных историков новейшего времени.

Заметим попутно, что не менее страстным поклонником греческой образованности и греческой культуры в целом был и Луций, пишущий к Луцию, несмотря на то и дело подчеркиваемое им презрение к окружающим его грекам — презрение, кажущееся порой гиперболизированным. Кто знает: не исключено, что это презрение было дружеским подтруниванием над не менее гиперболизированным эллинофильством Лукулла?

Не будем говорить здесь о Лукулловых садах и Лукулловых дворцах, удивительным образом сочетавших изящество архитектуры и красоту окружающей природы, о Лукулловой библиотеке, основу которой составили книги, привезенные из Восточного похода, а что касается вошедших в современный обиход выражения Лукулловы пиры, заметим только, что до сих пор мы вкушаем от щедрот Лукуллова стола. Мы имеем в виду не какое-то роскошное, вычурное или изысканное лакомство, но столь привычный для нас — плод «рогатого дерева» черешни, появившийся в Европе с далекого черноморского побережья Азии благодаря заботам Лукулла.

Ретроспективный взгляд на историю Рима отвел Лукуллу место не на поле брани, не на рострах и даже не в «садах Мецената», но за пиршественным столом. В нем не оказалось должной доли властолюбия и политической жестокости. Виной тому его мягкость (πραότης). В этом смысле Лукулл гораздо ближе Адриану и Героду Аттику или Марку Аврелию, чем своим современникам. Он родился не в «свое время», да и не претендовал на то, чтобы быть «человеком своего времени»: такие характеры не идут во главе эпохи, но предпочитает оставаться рядом с ней, что зачастую бывает не менее трудно.

Однако вернемся от Луция Лукулла, Луция известного, к Луцию Сабину, Луцию безвестному, — к Луцию, который пишет Луцию.

Кто же был этот другой Луций? Пользуясь словами еще одного друга Луция Лукулла, знаменитого Цицерона, посвятившего Лукуллу вторую книгу трактата «Академические вопросы, I» и сделавшего его действующим лицом ряда своих «Диалогов», в определенном смысле автора «Писем» можно было бы назвать «вторым я» (alter ego) Лукулла.

Судя по «Письмам Луция к Луцию», эти два человека были ровесниками, близкими и до определенного времени неразлучными друзьями, идя рядом по одному и тому же жизненному пути. Мы узнаем, что оба Луция вместе проходили военную выучку в Пренесте, совсем юными участвовали в битве с кимврами при Верцеллах (или на Раудийских полях), вместе воевали под командованием Суллы в Греции во время Первой Митридатовой войны, где участвовали в битве при Херонее, в осаде Афин, вместе посетили Феспии (возможно, во время их совместной поездки в Дельфы, куда Луций Лукулл был послан Суллой за сокровищами). На некоторое время Луций Лукулл и Луций Сабин расстаются в 86 году до н. э., когда Луций Лукулл отправляется в Киренаику и Египет, но затем Луций Сабин приезжает к нему в Александрию, откуда они вместе едут на Кипр и по пути на Лесбос подвергаются нападению киликийских пиратов. Возможно, что именно на Лесбосе Луций Сабин познакомился с Гаем Юлием Цезарем — основателем одной из лучших гладиаторских школ. Во всяком случае, Луций Лукулл руководил осадой Митилены, а Сабин участвовал в боях за город, где, если верить Светонию, отличился Юлий Цезарь, служивший под командованием некоего Фирма [5]. Несмотря на восторженную характеристику гладиаторов Цезаря, его близким другом Луций Сабин не стал, в отличие от Цицерона, о встречах с которым он упоминает неоднократно с дружеской теплотой.

Выше мы уже упомянули, что на основании письменных античных источников можно только предполагать тождество автора «Писем» с Сабином, другом Цицерона. Все прочее, что известно нам о Луции Сабине, т. е. практически все, известно из его же «Писем». А потому, на наш взгляд, если можно говорить о Луции Сабине, пребывающем в некоей реальной исторической среде, можно почти исключительно только в его соотношении с Луцием Лукуллом.

«Четырнадцать лет назад», — пишет в одном из не вошедших в настоящий сборник «Писем» Луций Сабин, — «в такой же прекрасный весенний день, в мартовские календы, мы взяли Афины [6]. Может быть, даже лучше, что с первым дуновением Фавония ты оправился в Египет и не видел, сколько прекрасных творений рук и мысли человеческой погибло тогда: зрелище разрушенного города Перикла удручающе подействовало бы на твою мягкую, чувствительную натуру. А я пошел тогда в рощу Академа. Все деревья там были начисто вырублены по приказу Суллы, равно как и все деревья в Ликее: чтобы вести осаду Акрополя, нужна была древесина. Такова неумолимость войны и неумолимость истории. Опечаленный, искал я алтарь Дружбы [7], на который приносили жертвы Сократ и Платон, и еще больше опечалился, не найдя даже следов этого алтаря. А сейчас эта печаль вызывает у меня улыбку. Не нужно искать каменный алтарь Дружбы: алтарь Дружбы пребывает в наших сердцах, Луций».