Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни - Ефим Шифрин Страница 2

УЗИ, ясное дело, тогда не было. Элька чуть не поперхнулся от шанса заиметь на свою голову сестренку.

— Конечно, мальчика!

— А вдруг мама родила девочку?

— Значит, пускай она останется там, в Нексикане…

Со слов брата я могу описать и дом, в котором прожил ровно одну зиму, — до того, как мы переехали в дом у дамбы, тянувшейся вдоль реки Берелех.

Это был продолговатый одноэтажный барак с несколькими квартирами в техснабовском поселке на окраине Сусумана. Как и в нынешних коттеджах, в каждую квартиру имелся отдельный вход. Разница с сегодняшними таунхаусами состояла, пожалуй, в том, что воды и туалета в доме не было. Уборная располагалась на улице. Не было и колонки. Раз в день во двор заезжала машина с цистерной, рядом с ней выстраивалась очередь, и жильцы тащили воду в ведрах домой. Элька рассказывал, как однажды в очень суровую зиму мама отправилась за водой, а он, заждавшись взрослых и не зная, как еще оповестить о своем отчаянии, снедаемый ревностью к маленькому человечку, который спал в общей комнате, сначала осторожно примеривался, а потом уже, поддавшись детскому капризу, разбил оловянной ложкой оконное стекло.

— До сих пор помню, как я это сделал, и как морозный воздух ворвался в комнату, как мама даже не стала меня ругать, а только горько заплакала. Где были папа и Маша, не помню… Наверное, на работе. Как ты только тогда не простудился, лежа в маленькой коляске, на этом внезапном сквозняке…

Была еще собака Тобик, которая однажды раздухарилась и взметнувшейся цепью огрела маму.

У нас в семейном альбоме есть этот снимок — мама с фингалом под правым глазом. Эта фотография не для посторонних глаз.

Для читателей у меня есть другие — где моя мама всегда улыбающаяся и красивая.

* * *

Эльку отправили к бабушке в Оршу в 1958 году. Мне было уже два года, старший брат рос слабеньким; было решено, что у бабки, в распоряжении которой был большой сад и огород, ребенок отъестся, наберется сил, а потом мы снова заберем его на Колыму, если до того не вырвемся оттуда сами. Шестилетний мальчишка под присмотром двух женщин, знакомых наших родителей, которые сорвались в отпуск на материк, добрался из Сусумана до Москвы самолетами с пересадками в Магадане, Охотске, Хабаровске и Красноярске. Добрые женщины отвезли его из Внуково на такси в Клязьму, где жила жена погибшего на войне папиного брата, по совместительству его же троюродная сестра, а через неделю Элька, тетя Лиза и ее новый муж дядя Саша поехали на Белорусский вокзал, где встретили родного брата отца — однорукого дядю Гесселя, ставшего инвалидом во время войны. Вместе с ним на следующий день Элик и уехал в Оршу.

Спустя год я с родителями впервые поехал к бабушке в Белоруссию — тоже сначала самолетами с остановками и пересадками, тоже с недельным гощением в Клязьме, а потом — на паровозе с большими красными колесами и протяжным гудком, который многие помнят лишь по военным фильмам.

Колымский отпуск длился почти все лето, поскольку папа брал его ровно раз в два года. Пятилетним мальчишкой в 1961 году я с родителями еще раз повторил этот путь, а еще через пару лет, 8 сентября мы выехали из Орши уже вместе с братом. Заехали в настоящую заграницу — в Ригу, где жила мамина тетка. 17 сентября мы приземлились на сусуманском аэродроме. В единственную в городе общеобразовательную школу пошли уже на следующий день, а еще через день с папками для нот, на которых был выдавлен гордый лик композитора Чайковского, зашагали на занятия в музыкальную школу.

В то время, пока я не видел Элика, он жил для меня в синем почтовом ящике — на стене нашей сусуманской почты, совсем маленький, как игрушка Дюймовочка, и получал там письма от родителей, а от меня — веселые открытки. Я все время думал о брате, думал о том, что мы обязательно снова будем жить вместе. Но вместе мы жили недолго — два года на Колыме, когда я еще был совсем крохой, потом два года после его возвращения из Белоруссии, потом совсем немного — в Юрмале, где у него началась своя взрослая жизнь, еще чуть-чуть в Москве — на съемной квартире в Малом Ивановском переулке и теперь уже неразлучно — в окошке скайпа, куда помещается вся наша семья — с тремя моими племянниками и семью чудесными внуками.

* * *

Там все — в той грязи, которую стеклянная гребенка льда делала свежей, остро пахнущей весной, там, где вовсе не было никакой грязи — ни на голубике, ни на жимолости (но только матовая пыль на крупных ягодах), там — в моем навсегда родном поселке, в сыром доме, который никогда — никто! — до недавних пор не называл бараком, — там, в крохотном чипе поблекшей памяти остались и солнце, и свет, и живые родители, и брат, и вéлик, и кошка…

Иногда мне кажется, что инерция, с которой я прожил остальную жизнь, вся была сообщена нетерпеливым ожиданием сусуманской весны. Ее — какую-то из них — я всегда узнаю в похожих друг на друга вёснах, неотличимых за шестьдесят с лишним лет…

И та сверкающая льдинками грязь мне слаще прустовского печенья, и нет для меня ничего мучительнее и роднее той колымской весны в моей сегодняшней усталой московской осени…

* * *

Она всегда жила вместе с нами. Родители забрали ее к нам на Колыму, когда в первый папин отпуск заехали к старшей маминой сестре в уральское село Бреды. Сестер вообще было четверо. Еще одна преподавала русский язык в Орше. Единственный их брат Иосиф встретил войну в Брестской крепости и, вырвавшись из окружения, погиб в лагере военнопленных около города Бяла-Подляска.

Младшую мамину сестру звали Мина. Но в паспорте, а потом и на могильной плите написано «Мария» — под этим именем ее знали на работе, и лишь у нас в семье, где говорили вперемежку на русском и идиш, она продолжала оставаться Миней — так, как нарекли ее в 1924 году, когда она появилась на свет в Лядах, маленьком белорусском местечке Дубровинского уезда.

Вам, наверное, знаком этот тип женщины, которая всегда живет для других, считая семью своей сестры родной, а к племянникам относится точно как к родным детям.

В молодости Миня была очень красива. Я даже помню всех ее ухажеров в Риге и на Колыме. Но до брака почему-то дело так и не доходило. Моя мама всегда оставалась главнее любого жениха, а мы с Элькой были дороже всех женихов на свете.

Когда мамы не стало, они остались вдвоем с моим отцом — уже совсем пожилые, и после того, как папа решил перебраться в Израиль, Мине не оставалось ничего другого как последовать за ним — разве могла она поступить как-то иначе?

Элькины дети, естественно, стали самыми что ни на есть родными внуками своей на самом деле двоюродной бабушки.

Больше всех, никогда не скрывая своей особой привязанности, она любила меня. Честно говоря, может быть, в силу ее возраста, мне бывало легче объясниться с ней, чем с мамой. Мы проводили много времени вдвоем и даже покуривали втайне от мамы, которую, как ни странно, побаивались, помня ее острый язык и особенно — красноречивые взгляды.

Как удивительно работает генетика — не столько в смысле моей уникальной похожести на погибшего дядю или в прямом наследовании актерских талантов матери.