Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки - Сергей Цыркун Страница 19

Разочаровавшись в возможностях Агранова, Ежов начинает сближаться с Евдокимовым. Правда, Евдокимов давно уже стараниями Ягоды не имеет никакого отношения к органам госбезопасности, но именно своей враждою с Ягодой он и интересен Ежову, а кроме того, в органах НКВД осталось немало людей, выращенных Евдокимовым. Чтобы приблизить их к себе и сплотить, Евдокимов использовал тот же нехитрый прием, что и Ягода применительно к своему клану: коллективные застолья. По воспоминаниям одного близкого к Евдокимову сотрудника, «как правило, ни одно оперативное совещание, созываемое в Ростове довольно часто, не проходило без того, чтобы в конце совещания, а зачастую и во время его, не устраивалась грандиозная пьянка с полным разгулом, длившаяся иногда сутки и более. Были случаи, когда отдельных работников разыскивали только на третий или четвертый день где-нибудь в кабаках или у проститутки» ^[152] . Евдокимов оказал Ежову важнейшую услугу – во время одного из своих визитов в Москву он познакомил его с начальником ГУПВО НКВД Фриновским, который когда-то служил у Евдокимова на Северном Кавказе, но затем стал близок и к Ягоде. Когда Евдокимов пригласил в гости на свою московскую квартиру одновременно Ежова и Фриновского, Ежов разговорился о том, что он стал бы делать, если бы его назначили на место Ягоды. Фриновскому он обещал в этом случае место своего заместителя (и при этом похлопал его по плечу), а центральный аппарат обещал укомплектовать питомцами Евдокимова из управления по Северному Кавказу. Обрадованный Евдокимов сказал ему: «Бери, Николай Иванович, в НКВД и меня. На пару рванем так, что чертям станет тошно». Ежов замолчал, видимо, вспомнив, что и эта квартира наверняка прослушивается и что он, пожалуй, зашел слишком далеко ^[153] .

Во второй половине августа разразилась гроза процесса каменевцев-зиновьевцев. Наряду с бывшими членами Политбюро ЦК, крупными в прошлом партийно-государственными вельможами на скамье подсудимых сидели агенты-провокаторы Молчанова. По отчетам присутствовавших на процессе иностранных корреспондентов, «подсудимые резко делятся на две группы. Основное ядро первой группы – это старые, всему миру известные большевики: Зиновьев, Каменев, Смирнов и др. Вторая группа – это никому не известные молодые люди, в числе которых были и прямые агенты ГПУ; они нужны были на процессе, чтоб доказать причастность Троцкого к террору, установить связь между Троцким и Зиновьевым, установить связь с Гестапо...

Само поведение обеих групп на суде было столь же различно, как и их состав. Старики сидели совершенно разбитые, подавленные, отвечали приглушенным голосом, даже плакали. Зиновьев – худой, сгорбленный, седой, с провалившимися щеками. Мрачковский харкает кровью, теряет сознание, его выносят на руках. Все они выглядят затравленными и вконец измученными людьми. Молодые же проходимцы ведут себя бравурно-развязно, у них свежие, почти веселые лица, они чувствуют себя чуть ли не именинниками. С нескрываемым удовольствием рассказывают они о своих связях с Гестапо и всякие другие небылицы» ^[154] . Ягода любил доводить дело до конца. «За спиной подсудимых, в самом углу зала, виднелась скромная дверь. Она вела в узкий коридор с несколькими небольшими комнатами, в одной из которых был устроен буфет с отборными закусками и прохладительными напитками. Сидя в этой комнате, Ягода и его помощники могли слушать показания подсудимых, для чего тут был специально смонтирован радиодинамик» ^[155] .

Утром 22 августа подсудимые подали на согласование Молчанову проект своего последнего слова. Бывший уголовник Молчанов всласть поиздевался над бывшими членами Политбюро. Из их покаянных речей были исключены все упоминания об их близости к Ленину и революционных заслугах. Каменеву Молчанов велел заявить, что он не заслуживает снисхождения как предатель, еврею Зиновьеву приказал публично назвать себя фашистом, что оба беспрекословно исполнили. К 23 августа они выучили свои роли и в этот день на глазах у сидевших в зале иностранных корреспондентов и переодетых сотрудников НКВД, изображавших публику в зале (среди них находился и Фельдбин-Орлов, описавший в своих мемуарах поведение подсудимых в последний день процесса) ^[156] , произнесли свое последнее слово. В ночь с 23 на 24 августа им всем огласили смертный приговор. На рассвете 25 августа их расстреляли в подвале клуба НКВД (ул. Дзержинского, д. 11) в присутствии Ягоды и Ежова. По Фельдбину-Орлову, на расстрел их вел начальник Оперода Паукер. Зиновьев хватал своих конвоиров за сапоги, плакал и умолял отложить казнь, Каменев пытался его утешить: «Перестаньте, Григорий, умрем достойно!» Ягода приказал переслать Ежову сплющенные пули, извлеченные из простреленных голов бывших членов Политбюро, чтобы тот получше помнил о возможностях НКВД.

Казнь этих людей, как ни удивительно, вызвала всеобщее облегчение. Одни (Ягода, Молчанов, Штейн и их подручные) ожидали себе наград за «раскрытие заговора». Другие надеялись, что репрессии если не ограничатся этим делом, то, по крайней мере, пойдут на убыль (среди них был, например, Бухарин, написавший 31 августа в частном письме Ворошилову известную фразу: «Циник-убийца Каменев омерзительнейший из людей, падаль человеческая... Что расстреляли собак – страшно рад» ^[157] ). Но не случилось ни того, ни другого. И страшно радовался Бухарин преждевременно.