Сухово-Кобылин - Наталья Старосельская Страница 19

Обратимся еще раз к Е. М. Феоктистову: «Что касается Кобылина, — пишет он, — то из разговоров, которые мне приходилось слушать, я мог убедиться, что, за редким исключением, никто не принимал его сторону: такое успел он внушить к себе отвращение».

Эти слова мемуариста позволили В. Гроссману прийти к совершенно справедливому, как представляется, мнению: «Именно поэтому нельзя принимать „общественную версию“ как улику против Сухово-Кобылина. Чем хуже было отношение к нему московского общества, тем легче могла зародиться такая сплетня, тем благодарнее почва, которую она нашла для своего распространения и, значит, тем строже должны отнестись к такой сплетне судьи, тем менее пригодна эта сплетня служить уликой для суждения о виновности Кобылина».

Но, как часто случается в жизни, реальность была иной — не такой, какой должна была бы… Сплетня жила так долго, что десятилетие спустя П. Д. Боборыкин записал в мемуарах: «Автор „Свадьбы Кречинского“ только с начала шестидесятых годов стал показываться в петербургском свете.

Я впервые увидел его в итальянской опере, когда он в антрактах входил в ложи тогдашних „львиц“.

Он смотрел тогда еще молодым мужчиной: сильный брюнет, с большими бакенбардами, по тогдашней моде, очень барственный и эффектный.

На нем остался налет подозрения ни больше ни меньше, как в совершении убийства.

Это крупное дело сильно волновало барскую и чиновную публику обеих столиц».

Многие, слишком многие горячо настаивали на невозможности подобного преступления, совершенного крепостными людьми — словно и не было никогда тому примеров в истории. А ведь они были, и отнюдь не единичные.

Одно из самых ярких детских воспоминаний С. В. Ковалевской связано, например, с семейным преданием о том, что жена ее любимого дядюшки Петра Васильевича Корвин-Круковского, красавица Надежда Андреевна, была за жестокость задушена своими крепостными девками — «на суде, под розгами, все подробно рассказали, как что было». И найдутся другие такие примеры, если поискать их как следует.

Граф М. Д. Бутурлин, например, рассказывает в своих «Записках» об одном из московских самодуров, П. А. Базилевском, который «был высечен крепостными его людьми за жестокое с ними обращение (место происшествия было в деревенской глуши одного из его имений), после чего они же взяли подписку с него, что он действительно был сечен ими, на тот-де конец, что если бы он захотел из мщения отдать кого-нибудь из них в рекруты без очереди, то они могли бы тогда предъявить начальству этот документ в доказательство, что он им мстит. Расчет оказался, помнится, верен».

Или вспомним, какая жестокая участь постигла отца Ф. М. Достоевского — он погиб от рук крепостных крестьян, не выдержавших оскорблений…

Писал же В. Г. Белинский Н. В. Гоголю: «Правительство хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние режут первых». Кроме прочего, немаловажен для любителей криминалистики и еще один довод: если Александр Васильевич прикончил свою возлюбленную шандалом, откуда же взялись следы ударов утюгом по ребрам, резаная рана на шее?.. Неужели в состоянии аффекта он был способен добивать уже фактически умершую женщину? Или это Надежда Ивановна Нарышкина в приступе ревности довершила начатое своим возлюбленным?

Нет, не сходятся здесь концы с концами. Ведь существует приведенное в книге Виктора Гроссмана официальное «Дело об убийстве» — от подробного описания трупа несчастной Луизы Симон-Деманш кровь в жилах стынет!

Конечно, соблазнительно видеть в Александре Васильевиче, незаурядной личности, замечательном драматурге, философе, некий тип «таинственного посетителя», являющегося будущему старцу Зосиме в романе «Братья Карамазовы». Какое богатое поле для воображения, какая заманчивая возможность истолкования самых интимных, ни для чьих глаз не предназначенных его записок Луизе, его, уже цитированных на этих страницах, писем сестре Душеньке и ее мужу! Истинно демоническая личность явится перед нашим изумленным взором в подобной интерпретации жизни и творчества того, кто в своих пьесах страстно и страшно мстил всему государственному устройству, превращающему человека в негодную «ветошку». Тем более что и в происхождении Александра Васильевича можно сыскать «доказательства» — не зря ведь брата его деда, Ивана Дмитриевича Шепелева, прозвали «Нероном Ардатовского уезда» (Л. Гроссман и на это опирался, выстраивая свою обвинительную линию)…

Только слишком много «но» скапливается…

Первая дневниковая запись после гибели Луизы датируется 1 января 1851 года: «Отъезд NN. Я живу наверху. Приезд дяди — идем наверх. Его равнодушие при известии. Дело-злодеяние, повальный обыск. Я один! NN уехала…». Эта запись — удивительная стенограмма состояния человека, который еще (два месяца спустя) не осознал в полной мере весь ужас происшедшего: его отчаяние — в одиночестве, в том, что никто не может разделить душевной боли и душевной смуты. Дядя — брат матери, Н. И. Шепелев, — равнодушен, Нарышкина уехала в Петербург, а оттуда в Париж. Обыски, подозрения, сплетни…

Одиночество. Вот что оказалось самым непереносимым для «лютейшего аристократа», гордеца Сухово-Кобылина.

Феоктистов, который видел Сухово-Кобылина в первые дни после обрушившегося на него несчастья, засвидетельствовал в воспоминаниях: «Возникает передо мной его фигура в те дни, когда было обнаружено преступление. Нельзя представить себе, какое страшное отчаяние овладело им при известии о насильственной смерти женщины, которая в течение многих лет питала к нему безграничную преданность. Этот суровый человек рыдал как ребенок, беспрерывно повторялись у него истерические припадки, он говорил только о ней, и с таким выражением горя и любви, что невозможно было заподозрить его искренность».

Куда же было деваться от слухов, подлинного бича судьбы?..

Они были настолько сильны и до такой степени постоянно подпитывались все новыми и новыми подробностями, что даже спустя много десятилетий публикатор и комментатор писем Сухово-Кобылина к родным, достаточно строгая и объективная в оценках Е. Н. Коншина не удержалась от соблазна задаться сакраментальным вопросом: «любил и убил? или не убивал? И кто же убил?.. С одной стороны, трудно вообразить человека, у которого хватило бы духу не расставаться в течение всей жизни с портретом своей жертвы (как известно, портрет Луизы Симон постоянно висел у кровати Сухово-Кобылина), и из ее вещей собираться сделать себе отдельную комнату… И наконец, именем ее назвать свою дочь. Это могло бы оказаться возможным разве только при наличии больной психики, свойственной некоторым героям Достоевского, но Сухово-Кобылин так далек в своем духовном мире от них.

С другой — еще более убедительна невиновность заподозренных и оправданных по суду крепостных. Не мог быть их целью в этом убийстве грабеж, когда кроме золотых часов да салопа ничего не оказалось пропавшим; не могла быть причиной и месть, так как не было каких-либо особых зверств в обращении француженки со слугами.

Кто же и за что и для чего убил? Наш вывод носит характер весьма скептический. Нам представляется, что этот ответ останется одной из довольно многочисленных исторических тайн до тех пор, пока какие-нибудь новые материалы не придут на помощь».