Я дрался за Украину - Антон Василенко Страница 19

Я участвовал в боях до самого конца, потому что враг на нас наступал. Вот мы в лесу — сексот заметит нас, кагэбисты подъедут машинами, окружают эту гору или лес и идут цепью рядом друг с другом. Так мы отбивались и проходили через них, прорывались. Смотрели, где можно прорваться, кто из них там шел, тех убивали и проходили. А бывало, что они убегали и прятались от нас. Некоторые кагэбисты не очень хотели воевать, старались избегать боев, потому что знали, что если вблизи попадают к нам в бой, то уже оттуда живыми не выходят. Я из автомата пересекал их, убивал, но их было больше. Нас в 1949, в 1950, в 1951 году могла быть чета или боевка — десять, двадцать, тридцать человек, а их рота или две, а иногда и целый батальон. С такими силами мы уже бой не начинали, только отбивались и уходили. Бывало такое, что мы за одну ночь по тридцать-сорок километров дороги делали. И нужно идти по горам, и оружие должно быть с тобой — тяжело… И оружие должно быть хорошее, потому что без оружия ты не стоишь ничего. У нас все время были бункера в лесах, там хранили всякое оружие — пулеметы, автоматы, винтовки. Если не хватает оружия, то идем к бункеру, берем — такие бункеры имел каждый отряд. Мы много оружия добывали в боях — случалось даже такое, что энкаведисты или «стрибки» живыми убегали и бросали оружие. У убитых забирали оружие, нападали на милицию, на охранников. Когда я поступил в УПА, то у нас было много немецких автоматов, мадьярские «суры» (венгерский ручной пулемет 31М «Солотурн» — прим. А.И.). А в 1944—45 годах мы перешли на советское оружие, потому что к нему легко достать патроны — «дегтяри» были, автоматы ППШ.

Я имел автомат ППШ, но к нему не кружок носил, а рожки. Автомат взял себе новенький, когда мы в 1944 году напали на базу НКВД в Делятине. Мы с той базы забрали много одежды, оружия, а больше всего продуктов. Ночью подошли, там сторож — перепугался, ничего не говорил. А мы подготовились заранее, пригнали сто двадцать пар лошадей с подводами, потому что это была большая база. Мы полные подводы наложили, да и то, всего не забрали! Набрали много тушенки, сахара, крупы и очень много сушеного мяса. Поехали по селам, разгрузили подводы и все это попрятали. Наутро НКВД приехало, где-то пятьсот человек. Но когда стали искать, то почти ничего не понаходили. Только у одного человека в сарае нашли сахар и еще что-то, а остальное не нашли.

А.И. — Чем вообще питались?

П.Г. — В сотнях у нас были мадьярские военные кухни. Каждая сотня имела кухню — как в армии. Люди давали скот — быков, овец, свиней. Пойдут хлопцы в село, у кого есть две-три штуки скота, тот одну штуку дает нам. Муку давали, брынзу давали, картошку давали. И мы все это варили в кухнях, в лесу. И когда мы воевали малыми группами, то у нас тоже хватало продуктов, потому что люди нам очень помогали. А еще добывали военные продукты, они долго сохранялись. Это сушеное мясо очень хорошее — бросаешь в суп, оно разваривается и почти такое же, как свежее.

А.И. — Праздники отмечали — Рождество, Пасху?

П.Г. — Когда имели возможность, то все праздновали — становились в строй, молились. Мы традиции чтили как положено. И церковные, и все националистические праздники отмечали — вспоминали боевых командиров, друзей, которые погибли. Если не было в селе большевицких гарнизонов, то праздновали в селе, а когда нам давали знать, что едут гарнизонники, то отходили в лес.

Энкаведисты часто ходили по селам, искали «бандер». Ходили по хатам, мешки себе набивали, грабили людей страшно! Заходит в хату, открывает шкаф, в шкафу одежду переворачивает, выбирает. Что ему понравилось — положил в мешок. А люди их сильно боялись, потому что они убивали, били. Если что-то не отвечает человек — то чекист бьет.

Меня два раза ранило в бою. Первый раз в 1945 году, получил осколки в ногу, не мог идти — так меня хлопцы взяли, я на винтовку сел, держался за плечи одному и второму, и так меня занесли в одну хату. Там взяли коня, подводу, положили меня на подводу и повезли в госпиталь. Осколки из ноги вынули, ногу положили в шину — обложили гипсом и досками. И после этого я три месяца лежал в бункере. А второй раз, в 1947 году, мне пуля прошла через сапог — два пальца на ноге оторвало. Они на коже держались, так хлопцы сделали мне операцию в бункере — отрезали, забинтовали, и так зажило.

Были у нас такие места, где лечили. У нас местная сеть ОУН имела госпитали в бункерах — там и хирурги работали, и терапевты, и другие врачи. Один хирург у нас был еврей — сильный хирург! Он очень много лечил наших хлопцев. Но когда стало нам совсем тяжело, то он упал духом, говорил: «Хлопцы, пусть уже будет ваша славная Украина! Пустите меня домой!» Женщин много работало в тех госпиталях — врачи, медсестры. А еще мы имели лечебные лагеря — в Черном лесу, в Карпатах возле Яблуницы.

А.И. — Где зимовала Ваша сотня?

П.Г. — В 1944, 1945 году мы зимовали в селах. В 1946 году сотня в горах зимовала, все вместе — или строили шалаши, или спали под снегом. На зиму 1947 года сотня разделилась, разошлась по схронам. Я тогда зимовал на Черногоре — построили большой бункер возле Говерлы, со стороны Закарпатья. Мы большие бункеры строили до 1949 года. А позднее, когда сотни разделили, то бункеры делали на восемь, на десять, на двенадцать человек. В лесах выкопали много бункеров. Каждая группа рыла бункер сама себе, ночью, чтобы никто не знал — тогда он держался долго. Землю относили далеко, смотрели, где есть вывороты, там где лес ветром валило — засыпали ту землю туда.

Тяжелая нам выпала работа, тяжелая жизнь, не дай Бог… Я был здоровый гуцул, молодой, красивый — на меня девушки заглядывались. Крепкое телосложение имел, сильные руки — все переносил. А сейчас болею, мучаюсь — ноги болят, сердце болит. Уже прошу у Бога смерти…

А.И. — Когда Вашу сотню расформировали, много повстанцев вернулось домой?

П.Г. — Из нашей сотни все хлопцы воевали дальше, в 1949 году на легализацию уже никто не пошел. Да уже нечего было идти — пошли бы в тюрьму, на муки. Мы все это знали, потому что еще до этого у нас некоторые шли и сдавались. А если ты сдался, то должен людей выдать — кто помогал, кто кормил, где кто кого прятал. Тем, кто выдал, советы, может быть, что-то и прощали, но все равно судили. Использовали и судили. Они и меня хотели использовать, когда я к ним попал — я бы людей выдал, люди мучились бы в тюрьмах из-за меня, а меня все равно осудили бы.

А.И. — Когда и при каких обстоятельствах Вы попали в плен?

П.Г. — 2 ноября 1954 года, в 10 часов вечера я попал в плен из-за предательства. Взяли меня кагэбисты. А предали меня родственники… Дядя и двоюродные братья… Надавили на них, дали им деньги. Они, может, и не пошли бы на эту работу, но их заставляли.

Осенью 1954 года нас в боевке осталось трое. Я заболел, лежал в бункере. Когда выздоровел, то пошел в Белые Ославы, к дяде. Мы готовились зимовать с 1954 на 1955 год, и я сказал дяде, чтобы он дал двадцать пять кило муки. Больше не возьмешь — берешь, сколько можешь, потому что надо в горы нести, далеко. Я говорю: «Дайте муки хоть какой-нибудь — кукурузной, ржаной, какая есть». А он еще мне говорит: «Петро, да мы вам белой муки дадим!» Я не знал, что он уже «оформлен»… КГБ дало им за это шесть тысяч рублей. Во второй раз мы пришли к моему дяде вдвоем с еще одним стрельцом — он потом долго жил, но уже умер, давно умер.