1956. Венгрия глазами очевидца - Владимир Байков Страница 19

Вспоминаю, как в Донбассе Кадар разговорился с немолодым шахтером Петром Приходько. Как я уже заметил, он всегда больше любил разговаривать с простыми рабочими. Мне казалось, что эти разговоры не носили такой официальный, «советско-бодряческий» характер, как беседы с различного ранга начальством с их заранее заготовленными речами: «У нас все отлично!»

Приходько рассказывал о нелегкой работе шахтеров, ничего не приукрашивая, говорил о тяжелых условиях труда, о том, как нередко гибнут углекопы. Кадар попросил более детально показать забой на этой шахте. Приходько с хохлятской хитрецой, заранее ожидая шаблонный отрицательный ответ, сказал, что наглядно можно все показать, только спустившись в шахту. Тогда Кадар попросил у начальства разрешения спуститься ему и нескольким членам делегации в шахту.

Что тут началось! Заместитель директора по безопасности сказал, что не горнякам, не привыкшим людям там, в условиях глубокого подземелья, может сделаться плохо, что никто не гарантирует, что не взорвется рудничный газ, а не зная шахты, легко попасть под вагонетку, или же случайно дотронуться до электрических проводов. В общем, это слишком опасно!

Кадар эти объяснения выслушал и заметил, что он бывал в шахтах Венгрии, поэтому ему хочется посмотреть на условия работы горняков Донбасса, сравнить их с венгерскими. В итоге просьба гостя была удовлетворена: мы спустились в забой, и Петр Приходько был нашим проводником. Это была шахта глубиной около 400 метров, недавно запущенная в производство. Наш шахтерский гид по просьбе Кадара повел группу в свой забой и на деле показал, как добывается донбасский антрацит.

В шахте было жарко, душно. Где-то поблизости недавно завалило двух шахтеров, но благодаря профессионализму руководителей их довольно быстро откопали. Совсем молодой шахтер, почти мальчишка, попал в забой первый раз, плакал от испуга. Приходько горько пошутил: «Чего плакать-то, ведь откопали. Вот если бы не отрыли, тогда — другое дело, тогда и надо было плакать. Другим!»

Кадар после того, как поднялись наверх, тоже горько пошутил: «Зачем опасных рецидивистов-уголовников наказывать тюрьмой — достаточно год-два поработать как следует на шахте, и им больше не захочется ни грабить, ни мошенничать, ни насиловать».

Затем состоялся шахтерский прием. Приходько сидел рядом с Кадаром. Выпили. Старый горняк осмелел:

— Скажи-ка, товарищ Янош Кадар, у вас в стране живут две национальности или одна? Вот в войну здесь прошли мадьяры — страшнее мучителей и заворуев не было, ложку на столе нельзя было оставить без присмотра! А вот есть венгры, такие как вы — порядочные, душевные люди из трудящихся, на нас похожие.

Кадар рассмеялся:

— Нация-то у нас одна, нас называют венграми, а мы сами себя — мадьярами. Только есть у нас, как и среди любого народа, как и у вас, и убийцы, и заворуи-чиновники, и насильники, и мародеры. Но большинство людей честные, порядочные, на них мы и держимся, вот как на вас, шахтерах, земля держится.

В ходе работы делегации мы с Кадаром скоро нашли общий язык. Он, как я заметил, дотошно интересовался повседневной жизнью находящихся рядом с ним людей, подробно просил рассказать о них и меня. Причем не удовлетворялся короткими ответами, а расспрашивал подробно, словно представляя детали рассказанного. Видимо, это помогало ему лучше понимать суть жизненных процессов. Так и в беседах со мной он с интересом расспрашивал о моей жизни. Я сказал Кадару, что моя жизнь может быть любопытной для него лишь как «среднестатистическая» советских времен 20-50-х годов. Стандартная история обычного парнишки Симоновской слободы, пролетарской окраины юга Москвы, который при поддержке советским режимом пролетарских мальчишек самостоятельно пробивал себе путь к нормальной жизни за счет собственных усилий, за счет отказа от многих удовольствий, а зачастую и от элементарных вещей.

Еще подростком я вбил себе в голову, что могу стать писателем — после того, как в «Пионерской правде» напечатали мою заметку и кто-то в редакции, видимо, шутя, сказал, что у мальчишки есть литературные способности. Я спросил, что такое «литературные способности», на что мне посоветовали много читать, знать русскую литературу, вдумываться в явления жизни, быть любознательным и писать, писать, писать обо всем, что интересно… в «Пионерскую правду». Вот и стал я стремиться воспитать в себе эти «способности» и стал, как тогда нас называли, — «деткором» (детским корреспондентом).

А жизнь была трудная. Я рассказал Кадару, что жил с трех лет без отца, что в начале 20-х годов поселили нас в трущобном домике, который до революции 1917 года занимал дворник хозяина дома. Мать работала прачкой, стирая белье сезонным рабочим (мы их называли «сизарями»), надо было кормить меня и моих двух старших сестренок — Лиду и Надю. К счастью, скоро появился отчим, плотник, Сергей Васильевич — добрая душа. Он усыновил меня (взять в жены женщину с тремя детьми — на такой жизненный подвиг не каждый осмелится), и стал я не Володя Сергеев, а Володя Байков.

Мать, Елизавета Николаевна, была женщиной полуграмотной, она не научилась писать, но читать умела и любила, и с детства чтение стало нашей семейной традицией, мы читали все запоем, допоздна, пока в лампе не кончался керосин.

В 13 лет пошел учеником электромонтера на завод «Динамо» (в справке мне прибавили два года, иначе на завод не брали). У матери от бесконечной стирки опухли руки, а отчима, отравленного ипритом в первую мировую, мучило в то время обострение туберкулеза. Я рассказал Кадару, как много занимался спортом, чтобы стать сильным и не быть битым мальчишками из соседних домов. Вспоминал и о том, как я часто ездил в село Крылатское (тогда это было пригородное Подмосковье), где жил брат отчима Александр Васильевич. Там я впервые «охотился» — ходил по лесу и собирал муравьиные яйца, ловил щеглов и дроздов, которых дядя Саша потом продавал на Птичьем рынке в Москве, чтобы прокормиться, ну и купить для нас что-нибудь вкусненькое, например леденцы на палочке! А муравьиные яйца нужны были для канареек, дядя Саша славился в округе как большой умелец обучать пению молодых кенарей.

Я рассказал Кадару, что от чтения не отвык и в юношестве стал сам писать в заводскую многотиражку, а когда начал заниматься парашютизмом и альпинизмом, то сочинил свой первый литературный опус — повесть об альпинистах (ее даже напечатали с продолжением в заводской газете). Меня зачислили в Вечерний рабочий литературный университет (ныне Литературный институт имени А. М. Горького). Начал подрабатывать в журналах и газетах. Потом окончил университет, где, кстати, в то время учились многие ставшие известными писатели и поэты. Я выучил английский, приступил к написанию диссертации о Джеке Лондоне, даже успел написать две главы, но… с первого дня нападения гитлеровских войск в 1941-м пошел на войну. Вернулся с фронта в 1945 году, но был направлен не домой, а в Венгрию. Рассказал ему о том, как выучил венгерский язык.

Кадар слушал внимательно (даже история моей ни в чем не примечательной жизни была для него интересной). Подогреваемый его вопросами рассказ о моей жизни затянулся допоздна. Беседа эта была доверительной, поэтому я осмелел и попросил Кадара, в свою очередь, рассказать о себе.