Красная площадь и её окрестности - Михаил Кириллов Страница 19

И всё же хотелось бы верить в подлинность официального российского патриотизма.

Хотелось бы, чтобы на просьбу ветеранов войны о переименовании Волгограда в Сталинград Путин отреагировал положительно. Это было бы правильно. Авторитет его, несомненно, вырос бы. Приурочили бы это к 70-летию Победы в Великой Отечественной войне. Это несомненный политический резерв власти. То же и в отношении Ленинграда. Но способна ли на это существующая в стране власть буржуазии?

Экономика страны напряжена. Помощь областям Дальнего Востока и Алтая в связи с невиданными наводнениями, затраты на сочинскую Олимпиаду, поддержка Крыма и восставшего народа на Востоке Украины, и всё на протяжении одного года, – стоят дорого. Но эти расходы неизбежны и понятны.

Однако, только патриотизмом сыт не будешь. Патриотизмом нельзя прикрыть реальные классовые противоречия в России. Социальный климат в стране остаётся низким и вряд ли удовлетворяет людей. Если приглядеться, видно, как они плохо живут. Всё ещё стоят многие крупные заводы. Уже более 20 лет стоят. По всей стране разлилась власть денег. Воруют и воруют, по – крупному воруют. И чем больше воруют, тем злее пинают советскую власть, которая не давала воровать. Выбрасывают на свалку целые куски народной памяти и исторической правды. Дорвавшиеся до власти лавочники готовы продать все, что только можно продать. Коррупция – родная сестра буржуазной власти и в России, и на Украине. Угасающая КПРФ не в состоянии что-либо с этим сделать. Защищая себя, она сливается с буржуазной властью.

Врачи и сами больные ходят в наручниках «экономически выгодных» стандартов, вытесняющих клиническое мышление, достижения отечественной медицинской школы. Я пишу об этом как о наболевшем потому, что я – врач советской формации, и мне это особенно близко. Больной человек со свойственной ему индивидуальностью перестает сейчас быть основой клиники. Скоро он должен будет лечить себя сам. Великие учителя – Мудров, Пирогов, Боткин, Захарьин, Бурденко, врачи– фронтовики – превращаются в бессмысленные памятники с острова Пасхи. Случайные люди занимают места главных врачей, ректоров Университетов, министров, депутатов, толпами осаждают злачные места. С возрастом все это, как через увеличительное стекло, видишь лучше.

Сама Красная площадь в последние годы изменилась, не столько внешне, сколько по характеру её использования властями. Не изменилось лишь отношение большинства людей к ней как к символу советской власти и истории России.

Для меня Красная площадь Москвы – альфа и омега моей жизни. В.В.Маяковский писал: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такого места, как Москва».

Мне посчастливилось побывать во многих республиках и городах Советского Союза и России. От Петрозаводска и Ярославля на Севере до Спитака, Еревана, Баку и Ашхабада на Юге, от Калининграда до Бреста и Черновцов на Западе и Байкала на Востоке. Все эти замечательные места были и остаются для меня в широком смысле окрестностями Москвы. Красная площадь – моё сердце. Собор Василия Блаженного, Зарядье, Арбат, Большой театр и Исторический музей, такие, как я их знаю, – непосредственные окрестности Красной площади. Здесь сердцебиение моё физически ощутимо.

Я понимаю, что мои утверждения и чувства разделяются не всеми. Врагов советской власти и нынешних лавочников я в расчёт не беру – с ними для меня всё ясно. Но немало и тех, кто в своё время был недоволен советской властью и обижен ею. Их претензии заслуживают внимания. Их негативный частный опыт может быть даже непререкаем, а нежелание видеть широкую историческую правду о роли рабоче-крестьянской власти в развитии страны вполне объяснимо пережитой этими людьми социальной несправедливостью. С этим не поспоришь.

Я помню, как в Челябинской области в ноябре 1941-го года хозяева в деревенском доме, в котором нас, эвакуированных, поселили, желали немцам успехов в их наступлении на Москву. А люди были неплохие, работящие. И о нас, беженцах, заботились. Это было странно даже для меня, второклассника. Мама объяснила мне тогда, что они были раскулачены в 30-е годы, то есть, по их мнению, были несправедливо обижены советской властью.

Много и сейчас недовольных людей, особенно на Северном Кавказе, среди крымских татар. Среди евреев, которых ещё в 80-е годы как песок ветром выдуло из СССР в Израиль. Для этого тоже есть свои объективные причины.

Читателя может раздражать моё возвышенное отношение ко всему советскому. Помню, как во время экзамена по литературе в выпускном десятом классе в подмосковной Шереметьевской школе (это было в 1950-м году) экзаменатор как-то неожиданно для меня критически отнеслась к моей восторженности в оценке литературных героев. А как же? Ведь речь шла о Павке Корчагине, о «Матери» Горького» и о снах Веры Павловны из романа «Что делать»? Да и было мне 17 лет. Другим я быть просто не мог. И я запальчиво возразил этой учительнице-экзаменатору, сказав, что именно таким я вижу мир своих героев. Она внимательно и молча посмотрела на меня и оценку не снизила. Наверное, в чём-то она была права. Жизнь требовала большей трезвости. Разумная трезвость со временем пришла, но главного – верности советской Родине, моей Красной площади – не изменила.

Писатель Бруно Ясенский в книге «Человек меняет кожу» ещё в 30-е годы предупреждал: «Друг может предать, враг может убить. Но бойтесь безразличных!» Многие стараются сохранить «объективность» в оценке происходящего. Когда им говорят о зверствах фашистов в Одессе (поджог Дома профсоюзов и уничтожение десятков людей), они утверждают, что на самом деле 90 % жителей города в это время спокойно отдыхали на одесских пляжах. А некоторые говорят даже, что погибшие сами себя подожгли. Эти люди, «пляжники», ставят себя выше реальных событий. Объективизм – политическая шизофрения, прибежище безразличных. Спокойствие на фоне окружающего народного горя – очевидный симптом шизофрении. Психиатры это хорошо знают. К сожалению, спокойных, «отдыхающих на пляже» при виде страны, которую охватил фашизм, ещё очень много. Меня же ещё в годы военного детства жизнь научила чувствовать боль других людей.

Помню, как осенью 1942 года в Петропавловске – Казахстанском, будучи учеником 3-го класса, через полгорода, в темноте, нёс домой хлеб, полученный в булочной по карточкам. Шёл, крадучись, прячась за сараями от ребят, которые могли хлеб отнять. А дома меня ждали два младших братика и больная туберкулёзом мама. Сама она уже не могла выходить из дома. И я не мог не принести хлеб, мы тогда голодали. Мне было 9 лет, а мама называла меня «старичком» и «палочкой-выручалочкой». С тех пор я чужую боль воспринимаю как свою.

При всей традиционности своих взглядов я, особенно в последние 20 лет, научился терпеливости и умению слушать людей, отличающихся инакомыслием. Научился выслушивать и даже переубеждать. Как врач я просто обречён внимательно выслушивать людей, даже если они идеологически нездоровы.