Дамы плаща и кинжала - Елена Арсеньева Страница 19

— Не верую, батюшка, ну, значит, и канителиться со мной не стоит.

Желябов и Перовская отказались видеть священника.

День казни выдался ясный, солнечный и морозный. Народ толпился на Литейной, Кирочной, по Владимирскому проспекту и на Загородном. Семеновский плац с раннего утра был заполнен народными толпами.

Вот из ворот Дома предварительного заключения одна за другой, окруженные конными жандармами, выехали черные, двухосные, высокие, на огромных колесах позорные колесницы. В первой сидели Желябов и Рысаков. Оба были одеты в черные, грубого сукна арестантские халаты и черные шапки без козырьков.

Во второй колеснице сидели Кибальчич и Михайлов, а между ними — Перовская, все в таких же арестантских халатах. Они были смертельно бледны. У каждого преступника на груди висела доска с надписью: «Цареубийца».

Все время грохотали барабаны. Возбужденно гомонила толпа.

Ни от кого не было слышно ни слова сожаления, сочувствия, милосердия, просьбы пощады. Ненависть и злоба владели толпой:

— Повесят! Их мало повесить… Таких злодеев запытать надо…

— Слышь, ее, значит, в колесницу сажают, ну, и руки назад прикручивают, а она говорит: «Отпустите немного, мне больно». Ишь, какая нежная, а когда бомбы бросала, не думала — больно это кому или нет? А жандарм ей говорит: «После еще больней будет».

— Генеральская дочь, известно, не привычна к боли…

— Живьем такую жечь надобно. Образованная.

— Те, мужики, по дурости пошли на такое. А она понимать должна, на какое дело отважилась!

Впрочем, Перовская ничего этого не слышала. Может быть, она в последние минуты думала, что толпа благословляет ее за то, что она сделала? Или гордилась тем, что оказалась первой в России женщиной, которая будет повешена по политическим мотивам? Гордилась тем, что будет уничтожена, как последняя тварь, что ее с омерзением зароют в какую-то безвестную яму?…

Да кто ее знает, о чем она вообще думала!

Какая-то курсистка, замешавшаяся в толпу, захотела бросить в позорную колесницу букетик, чтобы выразить свою симпатию убийцам императора. На нее набросились так, что она еле вырвалась. Побежала — за ней погнались более сотни человек. Когда несчастная, выбившаяся из сил, сумела уже за несколько кварталов от Семеновского плаца, на Николаевской улице, вскочить в один из домов, а дворник, чтобы спасти девицу, запер за ней входную дверь, разъяренная толпа выломала дверь, избила дворника и чуть не разорвала нигилистку. Полиция подоспела — спасла от самосуда.

Впрочем, спасители, узнав, в чем дело, начали обращаться к курсистке с плохо скрываемым отвращением. Записали имя, фамилию, место жительства. Звали барышню Софья Александровна Мюллер, она оказалась родом из городка Крестцы Новгородской губернии. Рыдающей, трясущейся от ужаса дочке небогатого помещика посоветовали поехать к родным, если она не хочет нажить себе неприятностей в столичном городе.

Тем же вечером она последовала совету и вскоре явилась в Крестцах в чем была, побросав свои вещи на квартире, которую снимала где-то на Васильевском.

Дома ее встретили угрюмо. Все были подавлены цареубийством. Спрашивали, как там, в Петербурге, наказаны ли злодеи. Софья отмалчивалась, дичилась, сторонилась людей. Родные забеспокоились… да поздно — спустя день нашли ее мертвой. Девушка покончила с собой: серы со спичек разболтала в воде да выпила.

Никто ничего не понимал. Почему она это сделала? Не от несчастной ли любви, не от разбитого ли сердца? Может быть, соблазнил ее какой-то злодей да бросил?

Бог ее ведает… Но озадачила она живых, озадачила!

Софьина родня не знала, что делать с ней, с бедняжкою. По закону надобно о самоубийствах докладывать в полицию. Хоронили грешников за кладбищенской оградой. Но домашние решили все скрыть и не допустить позора. Они заявили, будто Софья умерла от сердечной болезни. Кого-то подмазали, кого-то упросили — им поверили.

Однако во время отпевания случилось страшное: паникадило (висячая лампа в церкви) упало на гроб! Одежда покойницы — хоронили ее в белом платье, словно невесту, — вспыхнула и вмиг сгорела. Домашние решили, что это Господь им знак посылает: вот-де, грешницу, самоубийцу, по православному обряду хороните!

Где им было понять, что Бог в ту минуту заклеймил своим огненным перстом Софью Миллер — невенчанную жену цареубийцы Игнатия Гриневицкого и тезку его сообщницы… той, другой Софьи.