В августе 41-го. Когда горела броня - Иван Кошкин Страница 19

— Ну, тогда держи из моих запасов, — особист пошарил в командирской сумке и извлек на свет пачку дешевых папирос.

Волков не стал ломаться и быстренько вытащил из пачки три папиросы. Архипов усмехнулся, потом вдруг сделался серьезным.

— Знаешь, я надеюсь, что там мне найдется другое дело, — он чиркнул спичкой и закурил, спрятав огонь в ладонях.

— Не понял? — ротный прикурил у друга и выпустил клуб вонючего дыма.

— На фронте не хватает командиров… — Слова старшего лейтенанта прервал резкий свисток паровоза. — Думаю, вполне смогу получить роту.

Вагоны дрогнули, и эшелон медленно тронулся с места.

— Товарищ лейтенант, отъезжаем! — крикнул из теплушки Медведев.

Командиры не спеша подошли к краю платформы и шагнули в вагон. За их спинами старшина перекрыл вход толстым брусом. Набирая скорость, поезд прошел мимо здания вокзала, пакгаузов, депо, затем замелькали сады и домики Заречья. Застройка постепенно редела, вот мимо потянулись пустыри, затем рельсы повернули на запад, и эшелон въехал на насыпь, что вела к мосту. На востоке светлело, и в серой предрассветной мгле перед ними предстал город — новые кирпичные пятиэтажки заводских поселков, дореволюционные дома вдоль центральных улиц, мешанина домиков Заречья. За спиной у Волкова прерывисто вздохнули, кто-то всхлипнул. Ротный вспомнил, что некоторые из его бойцов никогда не покидали родных мест. Архипов выбросил окурок в дверь и повернулся к лейтенанту:

— Знаешь, жаль, что Сенченко не отпустили. Вот был бы комполка. Ладно, я в штабной вагон.

— Постой, ты куда? — удивился ротный.

Поезд как раз въехал на мост, вагоны загрохотали громче. Особист сел на брус, спиной к бездне, затем ухватился за что-то наверху и ловко вскочил на перекладину, оттолкнулся ногами и исчез на крыше. Волков, выругавшись, высунулся из вагона и увидел, как старший лейтенант бежит по крышам, перепрыгивая с вагона на вагон.

— Лишь бы выпендриться, — проворчал лейтенант. — Медведев, назначь дневальных, и до следующей станции — отбой. Отсыпайтесь, пока есть возможность.

Потянулись томительные дорожные дни. Эшелон медленно полз через огромную страну, постоянно останавливаясь на маленьких станциях, похожих одна на другую, как две капли воды. Иногда вставали на несколько часов в лабиринте путей крупных железнодорожных узлов, иногда проскакивали, не сбавляя хода, большие города. Неимоверно сложный организм военных перевозок работал с чудовищными перегрузками. На запад ползли эшелоны с живой силой и техникой, на восток, навстречу им тяжелый и смрадный военный ветер гнал поезда с беженцами, эвакуированными предприятиями. На ремонт везли изувеченные танки и пушки, ближе к фронту все чаще попадались поезда с красными крестами. Составы, идущие к фронту, имели преимущество, так что бойцы маршевых батальонов 124-го учебного с тяжелым сердцем встречали все новые свидетельства поражений. В это время, как никогда, были нужны те, кто смог бы разъяснить причины неудач, безусловно, временных, оживить веру в победу, разумеется, неминуемую, да и вообще поднять дух бойцов. Но Щукин устранился от исполнения своих обязанностей, а в ротах политруков не было, и Волков, по мере сил, пытался сам вести хоть какое-то подобие политработы. Сперва получалось не очень. Газеты, купленные на коротких остановках, не могли сообщить ничего утешительного. Радио в эшелоне не полагалось, и послушать сводки Совинформбюро было негде. Лейтенант подозревал, что, даже если бы такая возможность представилась, никакой пользы от этого не было бы. Война шла далеко не на чужой территории, и, как становилось все яснее с каждым днем, кровь при этом проливалась отнюдь не малая. Помощь пришла откуда не ждали. После очередного санитарного эшелона во втором взводе опять начались разговоры о том, что немец прет, и конца ему не видно, и что если так дальше пойдет, то как бы и Москву не взяли, а про Ленинград толком и непонятно, то ли дерется еще, то ли уже захвачен, просто не говорят об этом. Медведев прикрикнул на бойцов, и бойцы вроде притихли, но шепотом продолжали невеселую беседу. Внезапно на середину вагона вышел стрелок первого отделения, Валентин Васильевич Холмов.

Этот невысокий, полноватый мужчина лет тридцати пяти был доцентом кафедры истории М***ского университета, но товарищи уважали его отнюдь не за научные достижения. Среди бойцов роты Валентин Васильевич был известен как человек, набивший морду Медведеву. Собственно, в той достопамятной стычке доценту досталось куда больше, чем комвзвода, но все, в том числе и сам старшина, признали, что «толстый характер выдержал». Волкову эту историю рассказал всезнающий Архипов, приведя как пример того, что людей нельзя оценивать только по первому впечатлению. Дело было так: старшина проводил со своим взводом занятия по передвижению ползком. Несмотря на то что Медведев красочно расписал, как нужно вспахивать мать сыру землю, чтобы остаться в живых под пулеметным огнем, бойцы ползали, задирая задницу выше головы. Этим они огорчали своего командира едва не до слез. Хуже всего, естественно, выходило у Холмова, который и без того был на заметке у комвзвода как работник исключительно умственного труда. Медведев прочувственно высказался о всяких очкастых, которые только и годятся народный паек на дерьмо переводить, после чего отвесил поднимающемуся с земли Холмову легкую, но обидную затрещину.

Дальнейшее ошеломило всех. Валентин Васильевич аккуратно положил винтовку на землю, затем снял очки и пристроил их на приклад «мосинки», после чего подпрыгнул и исключительно неловко съездил старшине по носу. Доцент был хоть и неуклюж, но отнюдь не хил, и единственным ударом ухитрился раскровенить взводному нос. Разумеется, за такое вопиющее оскорбление воинской дисциплины историка мгновенно постигла суровая кара, да такая, что вечером Волков поинтересовался, где это боец Холмов так приложился лицом. Валентин Васильевич честно признался, что свалился с лестницы, а в личном разговоре с Медведевым извинился перед старшиной, но сказал, что будет поступать так же и впредь. Взводный, до сей поры видевший в доценте исключительно бесполезное насекомое, признал, что и сам был неправ. С той поры он часто приводил историка в пример, говоря: «Вот, учитесь, медузы, человек, можно сказать, интеллигент законченный, а характер имеет».

Теперь Холмов стоял в трясущемся вагоне и, волнуясь, протирал очки в круглой стальной оправе. Наконец, он аккуратно надел их и громко произнес:

— Прошу внимания!

На доцента уставились сорок пар ожидающих глаз. Бойцы, уставшие от своих страхов, от тягостного ожидания и мрачных разговоров, обрадовались возможности сменить тему. Волков поймал себя на мысли, что ему самому интересно услышать, что же хочет сказать историк. Холмов, слегка ошарашенный всеобщим вниманием, тем не менее, не смутился и, глубоко вздохнув, начал:

— Вот вы говорите — все плохо. Согласен, хорошего мало. Захвачены Белоруссия, Прибалтика, бои идут на Украине. Кто-то, как мне показалось, даже сказал, что хуже не бывало.

— Ну, я это сказал, — поднял руку Шумов. — А что, не так разве?

— Не так, — с неожиданной жесткостью ответил доцент. — Бывало много хуже. Была захвачена Москва, Новгород, большая часть русских городов. Была измена среди бояр и воинов, народ не знал за кем идти, каждый стоял сам за себя. Ополчение распалось из-за измены. Его вождь был предательски убит. Казалось, что Русь погибла и никогда не поднимется.