Пурпур - Вибеке Леккеберг Страница 19

По ночам ей снилась матушка. Матушка, которая даже смотреть на нее не хочет с тех пор, как дочь стала убогой. Вот бы стать прежней!

А вчера ее перепугал странный сон. Будто бы баронесса Анна умерла, и Лукреция спустилась в царство мертвых навестить покойницу. Матушка предложила ей поесть, села рядом за накрытый стол, но к пище даже не притронулась. Лукреции еда понравилась, за ушами трещало. Когда тарелки опустели, матушка недовольным голосом спросила, почему это дочь не приглашает ее к себе на ответный обед. Лукреция очень удивилась вопросу. Ведь каждому понятно, что мертвецы не могут вернуться назад к живым. Или могут? Недовольство матушки сильно ее опечалило, потому что было несправедливым: ведь она многим рисковала, спускаясь сюда! Между тем тьма становилась все гуще, Лукреция сидела, уставясь во мрак, ее вдруг снова начал мучить голод. Матушка сказала, что оно и понятно: в царстве мертвых и еда мертвая. Зачем же сразу не предупредила? Вот чем она, оказывается, потчевала дочь: стервятиной и молоком из сгнившей груди. Сама-то, небось, есть не стала! Матушка ее не любит, поняла Лукреция, проснувшись с привкусом падали во рту.

Она встала с постели, пошла в спальню матери и, открыв дверь, увидела, что Анна лежит на полу совершенно нагая, странно восторженный взгляд уставлен в потолок, кожа белая-белая. Окно открыто, легкие занавески полощутся на ветру, как паруса. Балдахин над кроватью чуть колышется, словно от могучего дыхания. Но кровать пуста, отца в ней нет.

Под порывами ветра в спальне было свежо, и вместе с духотой, казалось, ушло из нее ощущение надежности, которое раньше охватывало Лукрецию вблизи матушки. Анна не чувствовала прохлады. Она даже не заметила, что испуганная дочь, затаив дыхание, стоит в дверях.

Лукреция закрыла дверь и ушла к себе.

Внутри тела царила пустота. И впервые появившееся острое желание поскорее ее чем-нибудь заполнить.

* * *

Приходской священник, погрузившись в раздумья, брел по загаженной коровьей тропе в сторону Корсиньяно. Под мышкой он нес внимательно изученную и вновь обернутую в ткань картину. Чем дальше, тем отчетливей падре осознавал, что женщина, изображенная на ней, никакая не великомученица. Грудь этой Агаты, вовсе не святой, полна сладострастным огнем, который тысячу с лишним лет назад охватил мужчину плотским желанием. Наместник Квинтилиан посватался к юной деве Агате, она отказала ему, пожираемый похотью римский префект жестоко отомстил – столь жестоко, что память о том сохранилась в веках, – вот и все.

Неужели Папе Римскому желательно, чтобы алтарный образ не давал прихожанам забыть о борении страстей? К чему белизна тщательно выписанных грудей, если они скоро будут отрезаны? Изображения святых не должны бередить умы и души. Вот, например, он, приходской священник, глядя на картину, невольно ставил себя на место палача, ощущал в одной руке упругую податливую мягкость правой груди, а в другой – удобную рукоять ножа, глубоко вонзенного в левую.

У падре вспотели ладони, по телу пробежала дрожь. Грань между желанием и убийством так хрупка! У сатаны тоже есть своя литургия. В задумчивости священник ускорил шаг, он почти бежал, шмякая башмаками по жиже из мокрой глины и коровьих лепешек, с трудом вытаскивая ноги из засасывающей вонючей трясины. Все глубже и глубже. Зато миазмы смутных вожделений, таившихся под спудом где-то в глубине, поднимались на поверхность. Приговоренные к аутодафе женщины со связанными за спиной руками молят его о пощаде: «Все что угодно, святой отец, только спасите!» Приходской священник посмотрел прямо на палящее солнце, пытаясь отогнать морок. Видение исчезло, глаза заслезились, сердце бешено бухало в такт шагам.

Он вошел в Корсиньяно.

Встречные кланялись, но он их не замечал.

Опустив взгляд, падре обнаружил, что обувь целиком заляпана навозом. Он шел не Божьими путями, а дьявольскими тропами.

И еще сорочка, вдруг сделавшаяся пурпурной… В пурпуре издавна являлись подданным властители, чтобы принять поклонение черни. А вот в Элладе, говорят, так метили блудниц. Соблазнительная краска с рыбным запахом отдающим ароматом плотских мужских извержений. С древнегреческих времен ничего не изменилось. Сорочка окрасилась в цвет похоти. Смрад любострастия пытался соблазнить его.

– О Господи! – вслух воскликнул священник, входя в двери храма.

Он чуть было сам не загнал себя в западню, приняв женскую ночную рубашку за знак Божий.

И все-таки тьма этой ночи постепенно развеялась, обернувшись дивным светом. Чудо было явлено! Долг пастыря – рассказать об этом прихожанам, донести до их ушей и душ тайный смысл небесного знамения. Для этого нужно отрешиться от всего постороннего. Сумеет ли он? На мгновение падре парализовала робость. Но чего ему бояться? Разве не этого звездного часа ждал он так долго? Постыдно было бы его упустить.

Он помедлил, стоя спиной к пастве, безмолвно вознес короткую молитву, повернулся и взошел на кафедру.

Он готов говорить. Сорочку оставим в стороне. История с ней носит скорее комический оттенок и, стало быть, только повредит общему впечатлению. Он знает своих прихожан как облупленных: их грязные фантазии и страсть приписывать другим самое дурное. И вообще подробности ни к чему. Последовательность событий не так важна, как самое чудо. Итак: вашему духовному отцу явился ангел с вестью от святой Агаты.

Ангел был явно женского пола, но это мы упустим, оберегая мужскую часть паствы от излишнего соблазна.

Падре начал проповедь, но скоро, к собственному ужасу, убедился, что слово «чудо» совершенно для него непроизносимо. Как ни подбирался к нему святой отец, с какой стороны ни подходил, речь неизменно соскальзывала на иносказания и уподобления, дальше несколько неопределенной фразы: «Меня осенил небесный свет» – дело не шло.

Он так и не произнес ни звука о чуде.

Вина за случившееся, конечно, лежала на прихожанах. Они слушали вполуха, они всем своим видом намекали на слабость и уязвимость пастыря, они глядели с таким недоверием, что великолепный размах помавающих крыл стал блекнуть в глазах самого священника.

Это было невыносимо. Хотелось тут же высказать тупо таращащимся глазам все, что накипело. Огласить во всеуслышание исповедь за исповедью: тут – похоть, там – измена, в том углу – подлог, в этом – козни, лицемерие, гордыня, кража, клятвопреступление, детоубийство! Господь нашлет на вас чуму и прочие болезни! Как мечтал бы он выплеснуть обвинения и угрозы прямо с кафедры и освободиться от тяжкого груза, непосильной ношей легшего ему на плечи – ему, единственному чистому посреди гнусности и мерзости!

Между тем он продолжал толковать про небесный свет. И вдруг умолк, пораженный внезапной мыслью: слово «чудо» недоступно для языка, ибо молитвы остались втуне. Господь не пожелал оградить его от власти дьявола. А как же негласный договор, во исполнение которого падре трудился с первых дней своего священства: служение в обмен на защиту от сатаны? Видит Бог, ему необходима была эта помощь. Святая дева свидетельницей тому, как он смолоду отводил глаза от жеребца, покрывающего кобылу, от петуха, топчущего курочку, – отворачивался, чтобы не умереть от зависти.