Угрюмое гостеприимство Петербурга - Степан Суздальцев Страница 19

Это был человек несгибаемый — об этом можно было судить хотя бы по тому, что восьмидесятилетний возраст не смог хоть немного ссутулить Суздальского. Изборожденное морщинами неподвижное лицо и острый взгляд выцветших волчьих глаз, искрящихся безудержной силой, придавали старому князю вид несокрушимого колосса, каковым он, судя по царственной манере держаться, не только считал себя, но и являлся. Увидев Ричарда, он отложил в сторону «Северную пчелу», ласково улыбнулся и по-отечески произнес:

— Садись, сынок, давай поговорим.

Ричард сел. Князь продолжал:

— Как повзрослел, как возмужал, уж точная копия отца.

— Я помню, князь, вы приезжали к нам, — сказал Ричард, и сказал это не столько с тем, чтобы показать князю, что помнит и признает его, сколько с тем, чтобы сказать уж что-нибудь. Кроме Дмитрия, близкого друга маркиза, никто в Петербурге не говорил ему «ты». Но царственность, степенность разговора, бескрайняя, безудержная мощь, из которой весь был соткан хозяин дома, казалось, давали ему право говорить на ты с самим Господом Богом.

— Ты помнишь: это славно, — отвечал Андрей Петрович. — А сколько же тебе тогда лет было? Четырнадцать? Пятнадцать?

— Где-то так, — согласился маркиз, — во время вашего последнего визита.

— Как быстро пролетело это время… — задумчиво протянул Андрей Петрович, — теперь ты стал совсем как Уолтер, когда он был моложе. А твой отец — мой очень близкий друг. Я никогда не забуду, как он впервые явился в Зимний дворец на аудиенцию к императору. Александр встал и горячо пожал ему руку, а Уолтер сразу же сел в кресло, приглашая царя последовать его примеру. Да, твой отец — великий человек.

— Разве великие люди способны на предательство? — осведомился Ричард, поминая письмо, полученное от отца.

— Предательство? О нет, сынок, никогда, — серьезно говорил Андрей Петрович, — но всякий человек способен сделать глупость. И всякому случается оступиться. Мы все не идеальны, железных сердец не существует. Порою и сильнейшие из нас проявят слабость.

— И даже вы? — удивился Ричард.

— Конечно, даже я, — ласково ответил Суздальский. — Главное, никогда не жалеть о совершенных промахах, ошибках. Никогда не терзать себя за проявленную мягкость характера, нетвердость духа… Твой отец никогда не сожалел.

— О чем не сожалел? — спросил Ричард. — Скажите мне, прошу вас, что он сделал? Я получил письмо. Он пишет, что предал графа Воронцова, что в Петербурге ему все, кроме вас, враги…

— Увы, он прав, мой мальчик, это так, — сказал Суздальский.

— Но почему? — не унимался Ричард.

— Случилось так: однажды он не смог преодолеть запретные желания. Они его поработили, завлекли в свой коварный омут, сделав своим рабом. Твой отец порвал связывающие его цепи и уже почти вырвался, когда искушение совсем близко подошло к нему… и он не устоял, его сразило наповал, он, словно детский кораблик из картона, попал в океанский шторм, из которого нет спасения даже фрегату.

— Но что он сделал? — настаивал Ричард.

— Я не могу сказать тебе этого, мальчик мой, — произнес старый князь. — Твой отец просил до поры сохранить эту тайну. На мой взгляд, это не выход, ведь рано или поздно ты должен будешь узнать всю правду. Однако я не буду судить Уолтера — это его тайна, и он ею распорядился по собственному усмотрению.

Тем не менее, — продолжал Суздальский, — я считаю полнейшим безумием оставить тебя в неведении. Потому скажу так: твой отец против воли был вовлечен в одну скандальную интригу. Когда Уолтер понял, что ему не выпутаться из нее, он подал прошение об отставке. Король прошение принял, и твой отец уже собирался вернуться в Англию, когда… в общем, он снова, пуще прежнего пустился в интриги, поступив чертовски неосмотрительно. Потом он уехал. Прошло три месяца, и лишь тогда Петербург облетела весть об интригах герцога Глостера. Но это был просто слух, сплетня. И только два человека знали правду: я да покойный Александр Дмитриевич Балашов. Но мы хранили молчание. Мы никому ничего не сказали. Шло время, и мы с Александром уж было думали, что история эта предана забвению. Но теперь, когда Редсворд вновь приехал в Россию, старая память о вашей фамилии забродит в умах старшего поколения. И потому я советую тебе, мой мальчик: уедем со мной на некоторое время.

— Зачем? — вспыхнул маркиз. — Бежать? Прятаться? Скитаться?

— Сынок, я князь Суздальский, и я никогда не призываю к бегству. — Сказано это было тихим и ровным голосом, но Ричард почувствовал, как все внутри у него похолодело. Страх, животный страх вызывало в нем, маркизе Редсворде, недовольство старого князя. Андрей Петрович продолжал: — Я предлагаю выждать, пока свет не придет к какому-то решению.

— К какому же решению придет свет? — говорил Ричард. — Принять меня в свой круг или предать презрению? Я маркиз Редсворд. Я не стану прятаться от света.

— Узнаю отцовскую гордость, — с улыбкой произнес Андрей Петрович.

— Отец писал, что предал графа Воронцова, — вспомнил Ричард. — Это правда?

— Нет, не предал, — покачал головой Суздальский, — но против Воронцова направлена была интрига, в которой твой отец против воли принимал участие.

— Как же мог он принимать участие в интриге против друга? — воскликнул Ричард. — И, как вы говорите, против воли.

— Мы не всегда способны делать то, что должно, — сказал князь. — Сегодня суббота. В среду я отбываю в русские деревни. Неужели тебе не интересно их увидеть?

— Мне интересно, князь, но я останусь.

— Ну что ж, это твой выбор. Если вдруг что-нибудь случится, двери моего дома всегда открыты для тебя. Признаюсь, я был бы рад, если бы ты поселился здесь, пока ты в Петербурге.

— Я был приглашен Дмитрием Воронцовым и принят в доме графа, — напомнил Ричард. — С моей стороны было бы невежливо предавать их гостеприимство. Пока я не узнаю, что произошло между моим отцом и Владимиром Дмитриевичем, я останусь в его доме.

— Я слышу голос смелого человека, — улыбнулся Андрей Петрович. — Твой отец должен гордиться тобой. Теперь давай поговорим о Петербурге.

— Я хотел спросить вас о декабрьском восстании, — сказал Ричард. — Мой друг, Дмитрий Воронцов, — сын офицера, принявшего в этом участие.

— Увы, восстание двадцать пятого года похитило у нас много прекрасных людей, — протянул Андрей Петрович, — благороднейшие, умнейшие люди пали жертвой глупой блажи.

— По-вашему, отмена крепостного права — это блажь? — спросил удивленный Ричард.

— Конечно, блажь, мой мальчик. Ты подумай: крестьян освободят, дадут им земли, тем самым лишив доходов высший свет. Дворяне, негодуя, восстанут против государя, начнется бойня, гражданская война.

— Но что, если просто крестьян освободить? — предложил маркиз. — К чему им земли? Дайте им свободу.

— Свободу, равенство и братство? — усмехнулся Андрей Петрович. — Это блажь, так не было и так не будет никогда. Всегда будут бедняки и богачи. И всегда первые будут завидовать последним, свободны они будут или нет. Им всегда будет казаться, что богатый человек обязан поделиться. Они скорее будут исподтишка точить на него нож, нежели предпримут что-нибудь, чтобы самим разбогатеть. И лишь немногие способны что-то сделать, над бедностью подняться и равным стать царю. — Князь улыбнулся, сказав это, и продолжил: — Освобождение крестьянства без земли изменит только форму. За редкими исключениями крепостные не способны жить самостоятельно. Они делают, что им прикажут, во всем слушают барина, но если что случится: изба сгорит, болезнь какая иль, не приведи Господь, неурожай, — здесь барин выручит, поможет. Избу починит и накормит хлебом. И пускай барин от этого убытки понесет — это уж барская забота. Крестьянам проще жить, когда за них кто-то думает.