Маркиз де Сад - Елена Морозова Страница 18

«Мой сын в отставке. Я был спокоен, когда он служил королю. Но сейчас у меня сорок тысяч франков долгу, и сын без определенных занятий и без надежды вернуться на службу. Так что прикажете мне делать? Что мне сказать сыну?» — в отчаянии написал де Сад-отец Шуазелю, приложив к письму смету расходов, понесенных им за время службы Донасьена в армии. Но никаких дополнительных денег помимо выходного пособия в шесть тысяч ливров добиться графу так и не удалось. Для Донасьена эти шесть тысяч были каплей в море его неутоленных желаний. «Я погибаю от нищеты, обходясь без самого необходимого, и постоянно страшусь лишиться даже того, что имею», — жаловался родственникам граф де Сад.

Разумеется, он преувеличивал, сгущал краски, как впоследствии будет виртуозно делать Донасьен, но основания для беспокойства у него были. Растратив за свою парижскую жизнь большую часть семейного достояния, трудолюбиво накопленного несколькими поколениями предков, он понимал, что сын его промотает оставшееся еще быстрее. А значит, надо поскорее женить его, закрепить за собой свою долю и, наконец, снять с себя ответственность за неисправимого юнца. Быть может, семейная жизнь его образумит…

Наконец свершилось. В феврале 1763 года граф сообщил родственникам, что нашел для сына подходящую партию. Невеста, Рене-Пелажи де Монтрей, старшая дочь почетного председателя Парижского податного суда Клода Рене Кордье де Монтрея и Мари-Мадлен Массой де Плиссэ де Монтрей, была полутора годами младше Донасьена, внешностью обладала неброской, но миловидной, получила домашнее образование, была скромна, застенчива и не умела ценить себя по достоинству. Но, главное, она приносила будущему супругу не только неплохое приданое, но и виды на будущее. Ибо, хотя и отец, и мать невесты принадлежали к так называемому дворянству мантии, то есть, будучи из судейского сословия, дворянство получили лишь век назад, семья благодаря разветвленным родственным связям имела в придворных кругах определенное влияние и вес. И проживало семейство Монтрей в одном из наиболее аристократических кварталов столицы, а именно в приходе Мадлен, на улице Нев-дю-Люксамбур.

В XVIII столетии союзы между родовитыми дворянами и недавно анноблированными семьями судейских чиновников и торговой буржуазии заключались довольно часто по причине резкого обнищания придворной аристократии. Для поддержания блеска французского двора короли щедро тратили из государственной казны, оттуда же черпали средства фавориты и принцы крови, а те, кто только прорывались в первый ряд придворного партера, вынуждены были расходовать семейные состояния. Поэтому родовитые дворяне нередко находили себе жен даже среди нетитулованной, но состоятельной буржуазии: при таком браке жена в обмен на солидное приданое получала право на титул мужа. Если же, наоборот, титулованной оказывалась жена, то, вступив в брак, она не имела права передать свое дворянство мужу. Бывали и исключения, когда женщине после долгих хлопот все же удавалось анноблировать супруга. Родство со старинным домом де Сад, а через него и с Бурбонами придавало недостающий блеск семейству Монтрей, а де Сады получали возможность устроить свои финансовые дела и расплатиться хотя бы с частью кредиторов. Теперь дело за малым — залучить в Париж Донасьена и заставить его явиться на церемонию бракосочетания.

Ибо пока в Париже отец усиленно ухаживал за потенциальной тещей, фактической главой семьи де Монтрей, про званной за властный и энергичный нрав Председательшей, сын пребывал в Авиньоне, где переживал бурный роман с юной провансальской аристократкой Лор де Лори.

Есть предположение, что, прежде чем отправиться в Авиньон, Донасьен успел познакомиться с семьей своей невесты, и в частности с ее младшей сестрой Анн-Проспер, являвшей собой полную противоположность Рене-Пелажи. Анн-Проспер настолько поразила воображение Донасьена, что он, как говорят, даже попытался внести изменение в брачный договор и вместо Рене-Пелажи вписать туда Анн-Проспер. А так как обе семьи, проявив поразительное единодушие, этому воспротивились, уязвленный Донасьен уехал в Авиньон, предоставив отцу устраивать его брак без него. Но если согласиться с этой гипотезой, согласиться с тем, что Донасьен с первого взгляда влюбился в Анн-Проспер, пронес эту любовь через всю жизнь и все несчастья его проистекали исключительно от того, что его заставили жениться на нелюбимой женщине, то как объяснить его авиньонский роман с Лор де Лори? Если де Сад отбыл в Авиньон, пылая неземной любовью к Анн-Проспер, как мог он столь быстро завязать там роман с Лор, слать в Париж письма с требованием дозволить ему жениться на ней, ревновать Лор до безумия, а получив отказ, начать ее шантажировать, обещая рассказать ее будущему жениху, что она наградила его сифилисом? Наверное, во всем было виновато «нежное сердце» Донасьена… или его богатое воображение, по причине которого имя Лор (Лаура) обладало для него поистине гипнотической силой. Но, скорее всего, причиною был исключительно себялюбивый характер Донасьена Альфонса Франсуа: вы отказали мне, так пусть вам будет хуже! Отцу — лишние волнения, заботы и хлопоты, Лор де Лори — испорченная репутация (пишут, что она так никогда и не вышла замуж). Хотя, вероятнее всего, произошло обратное, и именно Донасьен, подцепив болезнь где-нибудь в борделе, заразил ею свою подругу.

Во времена де Сада ситуация, при которой жених и невеста впервые встречались только на свадьбе, не была из ряда вон выходящей. Скоре всего, Донасьен до самой свадьбы не видел ни Рене-Пелажи, ни тем более ее младшей сестры. Мадам де Монтрей, наслышанная о похождениях будущего зятя, вряд ли стала бы рисковать, представляя ему Анн-Проспер, которая в то время еще находилась на обучении в монастыре. Председательша была прекрасно осведомлена и о наклонностях Донасьена Альфонса Франсуа, и о его болезни, и именно потому граф де Сад шел на уступки, делая все, лишь бы семья Монтрей не отказалась от союза. «Какие бы оплошности мой сын ни совершил, я стараюсь загладить его глупости своей любезностью и почтительностью», «Я каждый день обедаю у них или у кого-нибудь из их родственников», «Я стойко переношу обрушившиеся на меня знаки внимания», — пишет он сестре Габриэль-Лор и в порыве раскаяния добавляет: «Мне очень жаль этих людей за столь безрадостное приобретение, способное на любого рода глупости, но я молчу, и совесть моя от этого неспокойна».

А что же Донасьен? Он, скорее всего, сам не знал, чего хотел. Если прежде жизнь его была хотя бы минимально организована (коллеж, армия), то теперь он был полностью предоставлен самому себе. Отец, самый близкий ему человек, в ту пору, похоже, не являлся для Донасьена ни авторитетом, ни поддержкой. Но, собственно, какой пример подавал граф де Сад «юноше, обдумывающему житье», двадцатитрехлетнему Донасьену? Либертен, всю жизнь вращавшийся в свете, он мог быть и дипломатом, и придворным, и фаворитом, но в полной мере не стал ни тем, ни другим и ни третьим. Прекрасно владея пером, он писал исключительно для себя, так как дворянина, дерзнувшего претендовать на лавры литератора, немедленно подвергали остракизму собратья по сословию. Ловелас, умевший поддерживать дружбу с некогда любимыми им женщинами, он не сумел сохранить привязанность собственной жены… Словом, все как-то наполовину…. Может, поэтому и увещевания его были впустую, и намерение найти сыну невесту не находило отклика, скорее наоборот: Донасьен уже не раз заявлял о своем желании самому найти себе избранницу и жениться на ней по любви.