Геринг, брат Геринга. Незамеченная история праведника - Уильям Берк Страница 18

Фольклор семьи Герингов всегда старается разнести как можно дальше Германа и государственную политику антисемитизма. Их позиция опирается на то, что во множестве случаев заступничества Альберта за евреев и неевреев ничего бы не произошло без прямой помощи Германа. Дочь Германа, Эдда Геринг, поясняет: “Дело было так: он [Альберт], безусловно, был способен помочь нуждающимся и финансово, и личным влиянием, однако, как только появлялась необходимость привлечь власти или просто чиновников, ему требовалась поддержка моего отца, и он ее получал”. ^[63] Без протекции и временами прямого вмешательства брата Германа Альберт никогда бы не ушел от гестапо, не спас бы столько людей, сколько он спас, особенно известных. Сами жизнь и поступки Альберта в течение войны являются свидетельством в пользу этой позиции Герингов.

Тем не менее то, что Герман не уклонялся от семейных обязательств, помогал, защищал родственников, подчас потакая их прихотям, не означает, что Германа искренне беспокоило ужасное положение евреев. Здесь больше действовал принцип “семья важнее партии”, а также возможность потешить самолюбие, демонстрируя свою власть. Облегчая в редких случаях положение преследуемых с целью украсить свой образ в глазах семьи, он систематически поощрял преследования и сам участвовал в них, поскольку только так можно было наращивать свой партийный капитал. Если пропаганда антисемитизма на публике означала карьерное продвижение, он с готовностью шел на это. Как резюмирует Жак, “в нем [Германе] антисемитизма было не больше обычного, просто он прибегал к нему для удобства”.

* * *

Немецкое слово Anschluss примерно означает “политический союз”. Этим словом обычно пользуются, чтобы описать период в истории Австрии – с 1938 по 1945 год, – когда она являлась государством – членом Третьего рейха. Но на самом деле никакого политического союза между Германией и Австрией не существовало, по крайней мере в том смысле, чтобы обе страны имели равный контроль над германской империей. И “образование” этого союза тоже прошло не в условиях свободного волеизъявления. Скорее, события 12 марта 1938 года в Австрии могли бы точнее быть описаны как вооруженная аннексия – такая же, как и остальные, проведенные нацистской военной машиной во всей Европе.

Под напором гитлеровских ультиматумов, призывающих к передаче власти, австрийский канцлер Курт фон Шушниг предпринял последнюю попытку отстоять независимость Австрии: 9 марта он объявил о проведении референдума, назначенного на 13-е. Он хотел сделать так, чтобы судьбу Австрии решал австрийский народ, и попросил соотечественников самих голосовать за предложенный аншлюс или против него. Гитлер немедленно решил перехватить инициативу, отказавшись признать грядущий референдум и даже утверждая, что результаты будут сфальсифицированы. После этого утром 11 марта он вынес окончательный ультиматум, потребовав от Шушнига передать власть национал-социалистической партии Австрии. Это было сделано для отвода глаз. Гитлер уже отдал приказ немецким войскам перейти австрийскую границу за час до истечения срока ультиматума. После этого при поддержке немецких войск австрийские национал-социалисты совершили вооруженный переворот, свергнув Шушнига и его правительство. Решив узаконить захват власти и сам аншлюс, Артур Зейсс-Инкварт, новый невыбранный канцлер Австрии, подтвердил проведение шушниговского референдума, хотя теперь тот, конечно, уже не имел никакого отношения к демократии.

В день референдума Альберт попытался выступить на стороне демократического процесса. “Они расставили офицеров СС и СА по участкам, – рассказывает Жак. – Там стояли кабинки, в которых можно было голосовать тайно, но первыми в очереди, как правило, стояли нацисты. Подходили, гордо заявляли: “Я обойдусь без кабинки”, – и голосовали за. И тогда люди, стоявшие за ними, уже не смели на глазах у всех этих нацистских деятелей требовать пройти в кабинку. Когда подошла очередь [Альберта] Геринга, он назвался, как полагалось всем, и ему сказали: “Ну, вам-то точно кабинка не потребуется”. А он сказал: “Напротив, очень даже потребуется”, – вошел и проголосовал против. Таким образом он дал возможность людям, стоящим за ним, пользоваться кабинкой без страха и голосовать по совести”. ^[64] Как бы то ни было, старания Альберта были ни к чему. Референдум решительно высказался за аншлюс – 99,73 % голосов поддержали образование “союза”.

Когда Зейсс-Инкварт уже прочно занял место у руля государства, а улицы заполонили коричневые и черные рубашки, откуда ни возьмись стали появляться многочисленные сочувствующие нацистам – со всеми возбуждаемыми нацистским рвением претензиями к этническим меньшинствам древней габсбургской империи – полякам, чехам, венграм, украинцам и, конечно же, евреям. Самопровозглашенные “истинные” австрийцы решили, что правильно начать утверждать свое господство силой.

Жак, в ту пору третьеклассник, оказался в самой гуще этих бурных событий. “Каждое утро мы должны были читать вслух молитву Господню, и за этим всегда следовало чтение из “Майн кампф”, – вспоминает Жак. – И всякие ужасы, вы знаете, о том, как евреи всегда как-нибудь нам пакостили. А в моем классе был один мальчик, который не был иудеем, а был крещен [как еврей]. И, к несчастью для него, он был классным “ботаником”. Он был единственным ребенком, носившим гольфы, и еще он носил очки, но они ему были велики”.

Жак только подбирается к кульминации своего рассказа, как на пороге комнаты появляется Дорис. У нее есть особое обаяние, она напоминает мне мать Джорджа Констанцы из “Сайнфелда”. Альцгеймер придает ее задиристой манере оттенок черной комедии.

– А почему ты шепчешь? Ты что, не хочешь, чтобы я слышала? – Дорис передразнивает шепот Жака, как будто разговор происходит в строжайшем секрете.

– Потому что я не могу говорить! – отвечает он резко.

– Что тебе сказали в больнице про голос?

– Сказали, что красивый голос был.

– И когда он уже вернется?

– Через пару дней.

– Пару недель?

– Пару дней! – чтобы поправить ее, он напрягает голос.

– Ах, дней. А то не люблю я читать по губам.

– Что ты не любишь?

– Хочу слышать ушами.

– Ну уж извини, ничего не могу поделать.

После этой небольшой перебранки голос Жака, который возвращается к рассказу, почти совсем глохнет: “И еще у нас был учитель, который, как только случился аншлюс, надел на руку свастику. И он поймал этих [классных хулиганов], которые приставали к “ботанику”, и накричал на них. Он им устроил лекцию. Сказал: “Это не национал-социализм. При национал-социализме никто никого не преследует”. Как же он ошибался, этот наивный человек. “Я думаю, что таких было много, [которые] не подозревали, что их всех ждало, – добавляет Жак. – Они не знали, как потом будет плохо”.

* * *

Как бы то ни было, кое-какие признаки нацистских преследований уже были налицо. На улицах Вены теперь можно было увидеть людей из СА и даже простых горожан, которые публично унижали членов местной еврейской общины. Кроме отрезания пейсов у ортодоксальных евреев один из особо садистских ритуалов заключался в том, чтобы заставлять пожилых евреек отскребать венские мостовые, стоя на голых коленях.