Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая - Лев Бердников Страница 18

В Москву Шереметев возвратился в феврале 1699 года. Иоганн Георг Корб так отметил это событие в своем дневнике: “Князь Шереметев…, нося немецкую одежду… очень удачно подражал и немецким обычаям, в силу чего был в особой милости и почете у царя”. Обычаи, о которых идет здесь речь, это – правила “учтивств”, галантности и политеса, к которым Петр хотел приобщить русский Двор. И, видимо, именно они, а не только немецкое платье, как полагает современный исследователь Анатолий Шикман, вызвали восторженный прием царя.

А на третий день по возвращении в Москву на банкете у адмирала Франца Якоба Лефорта он щеголял уже “во убрании францужском”, чем также обрадовал Петра: ведь Борис Петрович и бороду сбрил, и европейское платье надел еще до его, царских указов на сей счет! В этой связи кажется неправдоподобным описание костюма Шереметева в историческом романе Александра Лавинцева (А. Красницкого) “На закате любви”, относящееся к 1703 году: “Он молодцевато держался на коне, но в то же время казался смешным в своем старомосковском одеянии и в высокой горлатной шапке”. Факты свидетельствуют – Шереметев окончательно и бесповоротно расстался с московитским костюмом еще в конце 1697 года. И Борису Петровичу, по-видимому, доставляло удовольствие демонстрировать свой “европеизм”.

В европеизации России Шереметев, который сам был европейски образованным человеком, не видел, надо полагать, никакой опасности для государства. Напротив, его добровольное переодевание в западное платье и бритье бороды говорят сами за себя. Такое поведение получило обоснование у друга его киевской юности Даниила Туптало (впоследствии митрополита Димитрия Ростовского), написавшего специальное сочинение “Об образе Божии и подобии в человеце”, где доказывалось, что у человека образ Божий заключен не в бороде, а в невидимой душе, и что не борода красит человека, а добрые дела и честная жизнь.

Показательно, что и в самом доме Шереметева иностранная обстановка вытеснила отечественные предметы быта и обихода, сообщая всем покоям неповторимый стиль. Эта обстановка, включающая в себя и произведения западного искусства, приобреталась главным образом во время заграничных походов.

Современники-россияне так живописали его портрет: “высокий, красивый мужчина, с правильными чертами лица, открытым взглядом, мягким голосом, с привлекательными манерами, приятный в общении”, отмечая такие его особенности, как любезность и выдержка. Лестно отзывались о нем и иноземцы, называя его “наиболее культурным человеком в стране” и даже “украшением России”. При этом Шереметев был начисто лишен самохвальства и чванства. Иногда, проезжая по улицам Москвы в золоченой карете четверней, окруженный гайдуками и скороходами, он замечал идущего пешком бравого офицера, ранее служившего под его началом; тогда он приказывал остановить карету, выходил из нее и шел пожать руку своему старому товарищу по оружию. Такая открытая приветливость знатного вельможи древнего рода сильно контрастировала с надменностью “полудержавного властелина”, сына конюха Меншикова, высокомерного и заносчивого.

Личная жизнь Шереметева сложилась непросто. Историк XVIII века Герард Фридрих Миллер писал: “Борис Петрович не токмо воинскими подвигами, но и любовными предупредил несколько свои лета”, женившись в 1669 году, всего семнадцати лет от роду. Зато вторая женитьба Шереметева, осуществленная по велению Петра I (в ответ на просьбу первого постричься в монахи), состоялась поздно, а именно, когда овдовевшему Борису Петровичу было уже 62 года. Царь самолично нашел ему жену, не только молодую и красивую, но еще и свою родственницу – 26-летнюю вдову Анну Петровну Нарышкину. От этого брака у Шереметевых родилось пятеро детей.

Шереметев, так же, как и другие первосановники того времени – граф Федор Апраксин, канцлер граф Гавриил Головкин, боярин Тихон Стрешнев, давал дома роскошные открытые обеды для царя и дворянства. За столом у него ставилось не менее 50 приборов, даже в походное время; при этом принимался всякий, званый и незваный, одетый по-европейски, только с условием: не чиниться перед хлебосольным хозяином. Слава об этих обедах облетела страну; так что в языке эпохи появилось даже крылатое выражение “жить на Шереметев счет” для обозначения дарового существования.

В то же время князь Михаил Щербатов говорит о Шереметеве чуть ли не как о разорившемся человеке: “Фельдмаршал, именитый своими делами, обогащенный милостию монаршею, принужден, однако, был вперед государево жалование забирать и с долгом сим скончался, яко свидетельствует самая его духовная. И после смерти жена его подавала письмо государю, что она от исков и других убытков пришла в разоренье”. Другие же исследователи, наоборот, называют детей Бориса Петровича наследниками самого большого состояния в России. Факты свидетельствуют о том, что Шереметев был богатейшим землевладельцем. Так, уже в 1708 году он владел 19 вотчинами, в которых было 5282 двора и 18031 крепостных. Историк Николай Павленко пишет: “Реальные доходы Шереметева решительно опровергают его жалобы… Общий доход помещика Шереметева с вотчин, надо полагать, составлял никак не менее 15 тысяч рублей в год. Фельдмаршал получал самое высокое в стране жалование – свыше 7 тысяч рублей”.

По свидетельствам современников, Петр настолько уважал графа, что никогда не заставлял его пить, даже во время застолий. А для склонного к “Ивашке Хмельницкому” русского царя, заставлявшего пить до дна даже беременных женщин, это кое-что да значит!

В конце 1717 г. Шереметев уехал в отпуск, в Москву, где и умер в своем доме на Никольской в 1719. Он завещал похоронить его в Киево-Печерской лавре, но Петр I, понимая, что имя Шереметева и после смерти сохранит государственное значение, распорядился о погребении в Петербурге, в Александро-Невской лавре, где по приказу царя был создан пантеон выдающихся людей России. Очень точно сказал об этом Павленко: “Смерть Шереметева и его похороны столь же символичны, как и вся жизнь фельдмаршала. Умер он в старой столице, а захоронен в новой. В его жизни старое и новое тоже переплетались, создавая портрет деятеля периода перехода от Московской Руси к европеизированной Российской империи”.

Таким образом, “древнее воспитание” и европейские манеры оказались органически слиты в образе российского боярда, командира Петровских войск Бориса Шереметева. Заимствуя внешние формы аристократического быта и этикета Запада, он сохранил в неприкосновенности политические и религиозные основы национального мировоззрения. А потому в широких кругах улавливали, что, невзирая на европейский облик Шереметева и его близость к иностранцам, он представлял собой особое культурно-политическое и социальное течение, по сравнению с тем, которое воплощал в своем лице Петр. А царю приходилось примириться с тем, что имя его ближайшего соратника могло служить знаменем в руках противников нового порядка. И пышными похоронами этого государственного мужа, главного своего фельдмаршала, он хотел раз и навсегда отнять у них это знамя.