Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета - Харкурт Альджеранов Страница 18

Мы покинули Эль-Пасо и ехали в Техас ровно двенадцать с половиной часов, целый день, потому что ночной поезд отправлялся слишком рано и мы не успевали на него после представления. Мы посетили Форт-Уэрт, Даллас, Уэйко, Остин, Галвестон, Хьюстон, Новый Орлеан, преимущественно это были одноразовые представления, утренние или вечерние, а затем – на свои койки в поезде. В Монтгомери в Алабаме мы показали «Снежинок» в зале с самыми комическими сценическими эффектами. Мы прибыли в город под проливным дождем после девятичасового представления. На улице продолжала бушевать буря, а сцена отапливалась огромной железной печкой, раскалившейся докрасна во время представления, и мы молили Бога, чтобы чей-нибудь костюм не загорелся. На сцене не было ни декораций, ни снега. Мы почти не слышали оркестра – так сильно дождь стучал по крыше, и каждые несколько минут зал озарялся светом молний, поскольку на окнах не было штор. Вместо мягко падающих на поблескивающую сцену снежинок до нас доносились раскаты грома, и в конце концов вместо искусственного снега сквозь жестяную крышу стал просачиваться настоящий дождь.

Я очень опечалился, когда услышал о гибели чикагского «Аудиториума» во время Второй мировой войны. Этот зал обладал своей неповторимой атмосферой. Я видел там так много замечательных оперных и балетных сезонов, и, пожалуй, все величайшие артисты своего времени выступали там. Вход на сцену представлял собой довольно мрачное зрелище, как это часто бывает. С театра начинался Мичиганский бульвар, и он очень напоминал покрытую глазурью шкатулку с проездом вокруг. Мужские артистические уборные находились далеко от большой сцены и были надежно защищены от огня (несомненно, в память о большом чикагском пожаре); лестницы были железные, а туалетные столики имели металлические столешницы, в изобилии свет и зеркала, но костюмы висели в центре комнаты, что было не слишком удобно. Поскольку температура опустилась ниже нуля, а с озера дул ледяной ветер, мы старались по возможности не выходить на улицу. Зал отапливался так сильно, что наш грим таял. Когда мы не могли репетировать на сцене, репетировали в большом помещении наверху «Аудиториум-отеля», откуда открывался изумительный вид на озеро Мичиган, покрытое льдом, насколько мог видеть глаз.

Месье Дандре часто избирал Чикаго, чтобы произнести одну из своих речей, обращенных к труппе. Мы обычно останавливались там на несколько дней, отдыхая от одноразовых представлений, однако репетировали целыми днями и размышляли, не лучше ли в конце концов одноразовые представления. Мы все устали и совершенно не раскаивались в грехах, которые вменял нам в вину месье Дандре. Сначала он произносил свою нотацию на русском, потом на английском языке.

– Мы не надеемся, что все вы будете великими артистами, но все же рассчитываем, что станете артистами настоящими, – начинал он, а затем переходил к неприятному: – Все вы стояли на сцене и болтали о посторонних вещах, которые вам следовало бы обсуждать в своих комнатах, и не проявляли никакого интереса к работе.

Мы старались сохранить серьезное выражение лица.

– Мисс такая-то, почему вы не смотрите, куда двигаетесь, когда танцуете? Вы ударили ногой по декорации, и в зале был слышен ваш возглас: «Черт побери».

И так продолжалось довольно долго. Все в труппе знали, что Дандре не был всего лишь подпевалой Павловой. Конечно, ему приходилось передавать ее инструкции, но у него был собственный метод вести дела. Он был настоящим русским барином, подлинным дипломатом, другом и духовным наставником для всех нас, а также нашим банкиром. Каждый из нас мог прийти к нему со своими проблемами, и он всегда давал нам мудрый совет. Одна из девушек, чрезвычайно уставшая и потерявшая душевное равновесие к концу турне, однажды пришла к нему и заявила:

– Месье Дандре, я хочу уйти.

Он вздохнул и сказал:

– Моя дорогая девочка, если ты уйдешь сейчас, будет очень трудно убедить людей в том, что ты ушла добровольно. Осталось всего три недели до конца.

Девушка конечно же осталась, и, если не ошибаюсь, она принимала участие и в следующем турне.

К началу апреля мы отправились по городам, о которых я никогда не слышал прежде: Ашвилл, Шарлотт, Уинстон-Сейлем и Роли. В Ашвилле произошел ужасный несчастный случай: Рейчел Ланфранки попала под машину и сломала спину. Бедняжка Рейчел! Нам пришлось оставить ее в больнице, она не могла танцевать больше года. Мы вернулись в Монреаль, и мне показалось, будто я нахожусь на полпути домой, когда я узнал, что мои родственники из Торонто организовали там для меня встречу с друзьями. Я ощущал, что постепенно становлюсь гражданином мира и приобретаю друзей во многих больших городах. Один из моих кузенов помог мне установить необходимые контакты в Нью-Йорке, а в Квебеке я чувствовал себя счастливым – мне просто нравилось само место.

Хотя все мы ужасно устали, тем не менее немного приободрились, вернувшись в Нью-Йорк, где нам предстояло дать несколько представлений перед отъездом домой. Какое облегчение заниматься в огромном репетиционном зале с нормальными станками и зеркалами на верхнем этаже «Метрополитен-опера». Однако зеркала принесли и некоторое разочарование, потому что в конце турне наши усталые лица и конечности, отражаясь в зеркалах, не всегда нас радовали. Несколько американских танцовщиков были наняты в кордебалет статистами, должен признаться, мы все не смогли сдержать смеха при виде их тренировочных одежд. Роскошные розовые хитоны с оборочками заставили нас поверить, что объявления о танцевальной школе в наших программах были в большей степени реальностью, чем мы могли предполагать. Мадам не скрывала своих чувств, придя на первую репетицию, и велела вызывающе разодетым девицам приобрести какую-нибудь более приличную и скромную одежду. Думаю, англичанки в подобной ситуации почувствовали бы себя ужасно оскорбленными, американки же так радовались возможности танцевать с нами, что их ничто не могло лишить присутствия духа. Репетиционный зал отделялся от гримерных всего лишь перегородкой, и члены кордебалета «Опера-Хаус» часто заглядывали за перегородку, чтобы посмотреть наши репетиции. В одном конце зала была знаменитая доска, в которой балетмейстер Розина Галли пробила глубокую дыру своей палкой, отбивая ритм упражнений.

Помню одно представление, во время которого мне пришлось принимать очень быстрое решение. Это был утренник, и Караваеву не сказали, что программа изменилась, а она менялась так часто! Оркестр уже наполовину исполнил увертюру к «Фее кукол», когда Пиановский вдруг обнаружил, что нет Караваева, а следовательно, нет и Арлекина.

В тот момент я стоял ближе всех к нему.

– Альджеранов, ты станцуешь Арлекина, – не раздумывая, заявил он. – Давай сейчас же прорепетируем. Покажи мне.

– Я не могу танцевать под увертюру, – возразил я, – но я знаю эту партию.

На лице Пиановского появилось выражение отчаяния, но прежде чем он успел что-либо сказать, я бросился за костюмом и через мгновение был уже на сцене.

– Bardzo dobrze! – сказали поляки, включая Пиановского, когда я спас положение и вернулся за кулисы.

Мы дали два специальных гала-представления: один для сиротского приюта, основанного Павловой в Париже для русских девочек-эмигранток. В концерте приняли участие несколько приглашенных актеров, в том числе индийская танцовщица Рошанара, исполнившая свой прекрасный танец. Я смотрел на ее танец, не имея ни малейшего представления, что через год сам окажусь в Индии, а еще несколько лет спустя моя жизнь окажется крепко связанной с индийским танцем.