Тайны серебряного века - Анатолий Терещенко Страница 18

Крови требовал не только Дон. Свидетель этого времени русский писатель Иван Алексеевич Бунин в дневниковой книге «Окаянные дни» напишет:

«Москва. 1918 г. 1 января.

Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже, наверное, так.

А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы, − кого ни встретишь на улице, просто сияние от них исходит:

− Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет… Бодро, с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет руку и бежит дальше.

Нынче опять такая же встреча − Сперанский из «Русских Ведомостей». А после него встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:

− Батюшка. Возьми ты меня на воспитание! Куда же нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!

7 января.

Был на заседании «Книгоиздательства писателей», − огромная новость: «Учредительное собрание» разогнали!

О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 году появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик.

5 февраля.

С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему нынче уже восемнадцатое.

Вчера был на собрании «Среды». Много было «молодых». Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужнике.

Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них:

Завывает Эренбург,

Жадно ловит Инбер клич его, −

Ни Москва, ни Петербург

Не заменят им Бердичева…»

Да простит меня читатель за длинноты цитирования, но без этих бунинских откровений нельзя почувствовать дух того тревожного времени.

* * *

Приверженцы монархии, воевавшие «за царя», не приняв двух революций, двинулись на юг России. Сначала они обозначались в Ростове-на-Дону, потом стали перемещаться в сторону Екатеринодара. Многие из них участвовали в Ледовом походе. Были они и у истоков формирования Добровольческой армии и свидетелями гибели командарма № 8 по Юго-Западному фронту генерала Л. Г. Корнилова.

Путь генерала отразил в себе судьбу русского офицерства в трудный и переломный период российской истории. Он испытал на себе любовь и ненависть людей: его любили военные и ненавидели революционеры. Генерал не стремился к славе, так как был венчан общечеловеческой совестью и офицерской честью и являлся своеобразным Моисеем в степях.

О нем слагались стихи, которые с удовольствием распевали солдаты-казаки и офицеры. В одной из маршевых песен были такие слова:

Дружно, корниловцы, в ногу!

С нами Корнилов идет.

Спасет он, поверьте, Отчизну,

Не выдаст он русский народ!

Корнилова носим мы имя,

Послужим же честно ему.

Мы доблестью нашей поможем

Спасти от позора страну!

Одним из таких воителей был родной брат моего деда по отцовской линии — командир эскадрона, ротмистр Павел Степанович Терещенко. Он был весь в раздумьях даже тогда, когда по пояс брел в ледяной воде. Он, спешившийся, чтобы посадить на лошадь раненого сотоварища, размышлял о долге перед Родиной, которую отбирали у него непонятно откуда взявшиеся иммигранты, годами сидевшие за границей.

«Как быстро большевички одурачили народ, − размышлял Павел. − А если взглянуть на эту проблему несколько под другим углом зрения, то в этом была неизбежность.

Никакого вооруженного захвата Смольного не было, а было предательство, безразличие, усталость и беспомощность тех, кто стоял у временного (!!!) руководства такой огромной страной. Нужно было давить бузотеров — в этом залог светлого бытия земли русской. Теперь непонятно какое государство создадут большевики. Одним словом, крови будет много из-за земли и имущества».

* * *

Люди шли и шли, словно в пустоту, — в ни-ку-да…

Преодолев одну водную преграду, оказывались перед очередным, с трудом покорявшимся барьером. Лед был настолько тонок, что проваливался под ногами, а тем более под копытами лошадей. Портянки в сапогах примерзали к коже. Задубелые шинели от мороза топорщились и звенели, как жестяные, и часто ломались на изгибах.

После преодоления одного из водных рубежей отряд, в котором шел ротмистр Павел Терещенко, напоролся на засаду. Пулеметы буквально за считанные минуты выкосили авангард, а потом принялись за переправлявшиеся по «льду» подразделения. Это был ад — вода и взломанные льдины быстро окрашивались в красный цвет. Павлу такой лед напоминал праздник Крещения в родном селе на реке Суле, когда вырубленный со льда крест поливали свекловичным соком или квасом, и он играл кроваво-красным отливом в лучах зимнего солнца. Такой праздник, только не на свекольной краске, а на крови белых солдат и офицеров, устроили себе красногвардейцы.

В очередной раз пуля-дура пощадила жизнь засидевшегося в должности ротмистра. Она обожгла только правое плечо.

«С таким ранением можно сходить и в атаку, но шашкой или саблей на коне орудовать уже нельзя», − подумал Павел и, укрывшись за валуном, вел прицельный огонь из карабина.

− Раз — и полетел краснопузый в ад. Два — еще одного не стало. Три — отправил и этого в бессмертье, − считал после каждого удачного выстрела ротмистр.

− Даешь Екатеринодар! — заорал один из рядом лежавших офицеров.

Цепь поднялась и с криком «Ура-а-а!» выбила красногвардейцев из небольшой станицы. Казаки дали возможность добровольцам помыться, подсушиться и отдохнуть, предварительно угостив кто чем мог…