В стране драконов. Удивительная жизнь Мартина Писториуса - Меган Ллойд Дэвис Страница 18

Следующей фурией была сестра Разочарования – Боязнь: страх не иметь власти над тем, что происходило со мной изо дня в день или будет происходить в будущем; боязнь, что я повзрослею и в конечном счете меня поместят на постоянное жительство в интернат, потому что родители не смогут справляться со мной, когда постареют. Всякий раз, когда меня отсылали в один загородный интернат (если родители уезжали в отпуск или у отца случалась деловая поездка), меня охватывал ужас при мысли о том, что, возможно, я никогда больше не смогу отсюда уехать. Те несколько часов, которые я каждый день проводил вместе с семьей, поддерживали во мне жизнь.

Я возненавидел этот загородный интернат сильнее, чем любое другое место, куда меня отсылали. Несколько лет назад, подслушав разговор родителей о том, во сколько придется завтра выезжать из дома, чтобы отвести меня туда, я понял, что должен что-то сделать, чтобы остановить их. Когда фурия-Боязнь разбудила меня посреди ночи, я осознал, что должен избавиться от нее навсегда. Прислушавшись и убедившись в том, что все спят, я скатил голову с подушки и, извиваясь, сунул ее в пластиковую наволочку. Хрустя пластиковой тканью, я втиснулся в подушку лицом изо всех сил, говоря себе, что на следующий день мне не придется никуда ехать: вскоре я освобожусь от этого страха.

Дыхание мое участилось, я начал потеть, а в голове появилась легкость. Я нашел способ избавиться от вечной Боязни, и мною овладело воодушевление. Но это чувство вскоре уступило место отчаянию, когда я осознал, что ничего не получается. Как я ни старался, мне не удалось заставить свое жалкое тело не дышать. На следующее утро, как и планировалось, меня вновь повезли за город; и это повторялось, как и прежде, один-два раза в год.

– Там смогут позаботиться о тебе лучше, чем я, – говорила мне мать снова и снова, если сама отвозила меня туда.

Она всегда повторяла одни и те же слова, точно заклинание, которое, как она надеялась, отпугнет рождавшееся в ней чувство вины.

– О тебе будут хорошо заботиться, – настойчиво твердила она, цепляясь за собственные слова.

Если бы мама знала, что происходило со мной в том месте, уверен, она бы никогда этого не сказала. Но она не знала, а я разрывался между яростью и грустью, слушая ее, – яростью оттого, что родители заставляют меня ехать в дом, глубоко мне ненавистный, и печалью о том, что моя мать, похоже, искренне верит, будто незнакомые люди в состоянии заботиться обо мне лучше, чем она сама. Пламенное желание остаться с ней раскаляло мои внутренности добела, и я несказанно мучился оттого, что она не может увидеть и понять, как сильно я хочу быть с ней, а не с кем-то другим.

Одиночество было последней и, пожалуй, самой ужасной из всех фурий, потому что эта фурия медленно высасывала из меня жизнь, даже когда я сидел в комнате, полной людей. Пока они торопливо сновали туда-сюда, болтали, спорили, мирились и снова ссорились, я чувствовал, как парализующие костлявые пальцы Одиночества тесно сжимаются вокруг моего сердца.

Каким бы изолированным я себя ни чувствовал, Одиночество всегда находило новые способы дать мне знать о своем присутствии. Несколько лет назад, когда я приехал в больницу на операцию, мне вкололи анестетик, и мама с папой должны были уехать на работу к тому времени, как меня вкатили в операционную. Медсестра держала меня за руку, пока анестезиолог вводил мне в вену иглу и подсоединял шприц, полный белой жидкости.

– Сладких снов, – проговорил он тихо, и я почувствовал, как ощущение жжения двинулось по моей руке по направлению к груди.

Очнулся я, лежа на боку на холодной больничной койке. Она двигалась, и со зрением у меня было что-то неладно. Я был совершенно дезориентирован и силился понять, где нахожусь. Но когда я почувствовал, что кто-то берет меня за руку, чтобы вновь подсоединить к вене иглу, я схватился за эту руку изо всех сил, надеясь на мгновение контакта, которое победило бы чувство полного одиночества. Но эту руку у меня грубо выдернули, и я услышал удаляющиеся шаги. Так я и лежал, сгорая со стыда и думая о том, насколько я, должно быть, отвратителен.

Меня спасло открытие: я обнаружил, что у Одиночества есть своя ахиллесова пята, и это означало, что паутину изоляции, которой оно меня оплетало, время от времени можно разорвать. Правда, я никогда не знал, в какой момент это может случиться.

Помню, как-то раз отец рассказывал о книге, которую читал один из его коллег по работе. Это была книга о человеке, который уже во взрослом возрасте стал инвалидом и жаловался, что один из худших моментов, связанных с сидением в инвалидной коляске, – это дискомфорт от неправильного положения тела. Я тут же навострил уши, потому что по мере того, как я становился старше, я все острее осознавал, что меня часто усаживают так, что защемляются яички. Это был совершенно особенный род дискомфорта: боль уступала место онемению, прежде чем достигнуть следующей стадии и явиться в новом обличье – точно актриса мюзик-холла, поющая на бис триумфально-вульгарную песенку ликующей толпе.

После разговора с этим коллегой мой отец всегда проявлял чрезвычайную внимательность, стараясь усадить меня в коляске поудобнее и позаботиться о том, чтобы я ничего не защемил. И всякий раз Одиночество, ворча, удалялось в свою уединенную пещеру, потому что в те моменты, когда отец проявлял такую заботу обо мне, мы побеждали Одиночество вместе.