Записки футбольного комментатора - Георгий Черданцев Страница 18

Спрашивается, почему вообще был возможен такой человеческий и содержательный разговор? В 60–70 годы еще не произошла смена поколения болельщиков, и поглядеть на тренировку приходили люди пожилые, к тому же разбиравшиеся в футболе.

С Папаевым, продолжал вспоминать тот «Спартак» мой папа, однажды произошло то же, что с одним котом в Институте Генетики. Кот себе жил-поживал и ловил мышей обыкновенных, но как-то раз из вивария сбежали линейные мыши, точнее, не сбежали, а выползли. Линейные — то есть полученные в серии близкородственных скрещиваний. Такие мыши бегать не могут. Так вот, кот по привычке напрыгнул на одну мышь, схватил ее в зубы, а рядом другая, и никуда не бежит. Он ее правой передней лапой, а там еще третья, и тоже не бежит, а у кота есть еще одна ловчая лапа, которую он и пускает в ход. Схватил и замер, то ли от счастья, то ли от ужаса, что наступил полный коммунизм, и что же будет дальше? С Папаевым это случилось, когда он был призван в армию, то есть получил от Министерства обороны предложение, от которого не мог отказаться. Он также получил приглашение и от «Динамо», но это для Старостина было уж никак невозможно. Играя за ЦСКА, в той же позиции, что и в «Спартаке», Папаев был все время открыт и даже немного бродил по полю, но, как казалось отцу, только он один понимал секрет этого брожения и почему Папаева продолжают ставить в состав, хотя на поле он ровным счетом ничего не делал. Расчет его был в том, чтобы отслеживать движение мяча и всегда находиться в свободной зоне, но только такой, куда мяч мог доставить разве что Месси, так что Папаев мог спокойно чесать себе живот (это не метафора, он и вправду его почесывал), а тренер ругал его партнеров — что ж вы, мол, Папаева не замечаете.

На самом деле фамилию Папаев я услышал задолго до того, как у нем упомянул отец. Тренер моей детской команды, подчеркивая важность и искусство такого тренировочного элемента как удерживание мяча ногами в воздухе, поочередно левой-правой, говорил: «А вот Виктор Папаев мог, жонглируя мячом, поджарить себе яичницу». Судя по рассказам моего папы, это была отнюдь не фигура речи. Наверное, Папаев смог бы.

«Мало кто способен так чувствовать игру, — закончил этот рассказ отец, — искусства тут было не меньше, чем у самого Месси, а что с другим знаком — ну, так в классической физике знак значения не имеет…»

Черноморские и кавказские греки, лет через 10 после смерти Сталина, проведенных ими в Северном Казахстане, продолжали там играть в футбол, а в 70-е, не раньше, стали появляться за пределами Казахстана в столичных командах. Был, например, такой Василидис (или Василис, словом, Вася) Хадзипанагис, похожий внешне и по манере игры на Касаева, только хуже. Он потом вернулся на историческую родину, но в футбол, как выяснилось, мог играть только в России. Логофет же был москвич, но греческой у него была не только фамилия — он имел так называемую аристократическую, проще сказать породистую, внешность. Раньше так и говорили: «В нем видна порода» — это перевод с французского Il a de race. Этим он сильно отличался от русских футболистов (исключения, конечно, были, вроде Воронина, но и он, как известно, был болен русской болезнью, за что ему и прощали его породистость).

Спартаковские болельщики, вспоминал мой отец, принимали его не без скрипа — был бы, например, грузин — другое дело, брат, а тут вообще не свой. Даже когда он грубил, а грубил он часто, это выглядело как-то не по-русски элегантно. Отец рассказывал мне, как в знаменитом товарищеском матче с Бразилией в 1966 году (0:3) его выпустили на замену держать Пеле, который к тому времени уже дважды забил. Ему бы держать Пеле за майку, и так всю игру, а он взял, да и снял мяч у него прямо с головы, в стиле Ибрагимовича, хоть каратэ никогда не занимался. Мало того что снял, еще и поймал его в воздухе и повел бы дальше, если бы не свисток. Нарушение, конечно, было, но как это было элегантно исполнено. Русских болельщиков это, конечно, коробило, они, как и их английские коллеги, поняли бы и приняли «самоотверженный», то есть, омерзительно грубый подкат в ноги сопернику, но не такое.

Отец всегда считал, что именно по этой причине Логофет не стал по-настоящему большим игроком — для того, чтобы ему все простили, он должен был быть на голову выше других, а он всегда чуть-чуть недотягивал, в игре с Уругваем на ЧМ-70 привез, например, гол.

Был такой бразилец Сократес. Когда он начал играть в Италии, то окончил к тому времени хоть бразильский, но все-таки университет, и стал PhD (Доктор философии). Наследники Древнего Рима не понимали, как это гладиатор может иметь ученую степень PhD. Так он в Италии и не заиграл.

Логофет был правым защитником, но играл так, рассказывал мне отец, как играют теперь, когда защитников по шесть человек, и двое страхуют твою зону, а тогда так было играть нельзя, крайнего защитника не страховал никто. Естественно, его игра считалась слишком рискованной.

Ловчев тоже много играл в атаке, но это, во-первых, было чуть позже, а во-вторых, он меньше рисковал, так как шел к чужим воротам только по открытому коридору. Мяч он поэтому терял редко. Лобановский, впрочем, и его построил, разрешая ему участвовать только в позиционной атаке, что было очень скучно, так как крутить мяч Ловчев не умел, головой в той сборной как следует не умел играть никто, поэтому игра его становилась бессмысленно (в смысле бесплодно) правильной. Силен Ловчев был в контратаке.

«Ему бы к Моуриньо!» — уверен мой папа.

Ловчев тогда только начинал, а Логофет заканчивал, то есть — Логофет у отца ассоциировался с предыдущим, а Ловчев с последующим десятилетием. А насчет Логофета, хотя Ибрагимович всплыл у отца в памяти по одному только эпизоду, отец как-то вдруг мне сказал, что если бы Ибрагимович был чуть поменьше, в смысле роста и веса, то и получился бы Логофет. Скажем, Логофет отбирал мяч так: поворачивался к нападающему спиной и отбирал мяч задним движением ноги, причем именно отбирал, а не отбивал мяч. Судьи часто определяли в таких случаях опасную игру, но ее не было, так как нога стелилась по земле подошвой, и контакта с ногой соперника не было вообще. Ибрагимович, играй он в защите, действовал бы точно так же, уверен папа. Короче, Логофет просто попал не туда и во времени, и в пространстве, к тому же манера его игры не гармонировала с ним самим. Ибрагимович с его хамской (при всем папином восхищении) манерой игры и есть хам, а Логофет был скромным и порядочным человеком. Отец не раз повторял, что Логофет был одним из его самых любимых игроков и вспоминал, что в конце концов его (и в сборной тоже) начали ставить в полузащиту, по-теперешнему на место второго опорного, хотя тогда еще не придумали, как именно он должен играть, и как не трудно догадаться из сказанного выше, это был последний гвоздь в его футбольный гроб. Ну не мог он отдать мягкий пас ближайшему партнеру, ему это было скучно. Заканчивая играть, он кому-то сказал, что тренером ни за что не станет, не хочет, чтобы его унижали, и жил потом за счет недурного знания иностранных языков, в частности итальянского, на почве знания которого я с ним и познакомился, лично убедившись, что отцовское представление о его человеческих качествах было абсолютно верным.

Ловчев же, как говорил мне отец, был по духу самый западный футболист из тех, кого он видел в советском футболе (говорили, что таков же был Бобров, но его игру отец не застал). В Англии Ловчева бы точно носили на руках, так как, во-первых, он был быстр, во-вторых прекрасно координирован, в-третьих вел за собой команду и в-четвертых — что для британца the last but not least — не был слишком искусен с мячом. Это был единственный не киевский игрок, которого Лобановский брал во все свои сборные. За это его недолюбливали, и это тянется до сих пор — он был лишен стандартного набора пороков, без которых в России не мыслили тогда талантливого профессионала. «Думаю, — размышлял мой папа, — что в Англии он бы считался не иностранной звездой, а совершенно своим игроком…»