Аттила - Уильям Нэйпир Страница 18

Мальчик неуверенно улыбнулся. Он не привык к тому, чтобы полководец так рассуждал.

— Что, кроме Рима, существует, чтобы сдержать этот кровавый поток? Чтобы продолжить… историю? Без Рима мир опять превратится в место, заросшее темными лесами, полное колдовства, легенд и привидений, рогатых воинов, человеческих жертвоприношений и ужасных саксонских пиратов… Без Рима мир опять превратится в мир без истории. Ты понимаешь, о чем я говорю, мальчик?

Аттила неуверенно кивнул. Они смотрели друг другу в глаза. Мальчик опустил взгляд первым.

— Кто-то говорил мне, — нерешительно начал он, — кто-то говорил, что все римляне — лицемеры, и они ничем не лучше других. Они все толкуют о варварах, приносящих человеческие жертвы, и о том, как все это отвратительно, и как им нужен римский закон, и цивилизация, и все такое — но что такое римские арены, как не одно огромное человеческое жертвоприношение?

— Кто тебе это сказал? — нахмурился полководец.

Аттила замотал головой.

Стилихон даже не стал пытаться вытягивать имя из этого маленького мула. Он вздохнул и произнес:

— Мы веками жили в борьбе, мы, римляне. Мы не мягкий народ. Нет совершенного общества; суди общество по его идеалам. Мы создали законы, мы установили пределы. Гладиаторов больше нет — ты знаешь об этом. Христианская вера рассказала нам о чувстве вины — это, вероятно, неплохо. Теперь на арене казнят только преступников и военнопленных, и они этого заслуживают. И хозяин больше не властен над жизнью и смертью своих рабов. За их убийство его могут даже привлечь к суду. Столетия борьбы — и все действительно меняется к лучшему. Ты можешь сказать то же самое про жизнь и законы в землях варваров?

Аттила молчал.

Возможно, это бесполезно. Стилихон немного подумал и снова заговорил, тоном, который мальчик не понял.

— Пророчества исполняются. — Он говорил тихо, с глубокой печалью. — И в наши дни двенадцать столетий, предсказанных Риму, окончатся. Мы можем уничтожить все следы пророчеств — мы даже можем сжечь «Сивиллины книги», как приказали сильные мира сего. Но сами пророчества останутся. Убеждения — это сила, истинная сила. Армия, которая верит во что-то, всегда разобьет армию, которая ни во что не верит, и не имеет значения, насколько велик перевес сил. Но во что верим мы? Верим ли мы все еще в Рим? Или мы верим в те древние, непреклонные Книги, которые утверждают, что Риму предназначены двенадцать сотен лет? — Он покачал головой. — Я бы их все сжег, и дело с концом.

Воцарилась тишина.

— Но это не может быть концом всего. Не может все это быть напрасно. Не может! — Голос Стилихона возвысился до страдальческого крика, он сильно стиснул кулаки. — Эти двенадцать долгих столетий мук и жертв не могут потеряться во времени, как сухие листья на ветру. Боги не могут быть так жестоки. Что-то должно выжить.

Он понизил голос.

— Прости, я… я говорю довольно бестолково. — Он сжал губы, но не выдержал и заговорил снова. — Верующие, те, кто защищает то, что в сердце своем считают верным, всегда восторжествуют. Я видел небольшой, уставший отряд окровавленных, измученных сражениями солдат, окруженных врагами, численностью в десять, в двадцать раз превосходящих их. Но те солдаты были преданы друг другу. Они верили в себя, и друг в друга, и в своего бога. Я видел отряд всего в шестьдесят человек, пехотинцев, защищенных лишь легкими доспехами, вооруженных всего лишь щитами, копьями да мечами — ни дротиков, ни метательных снарядов, ни артиллерии, ни кавалерии, ни лучников, ни даже времени, чтобы установить шесты и раскидать заградительные шары с шипами. И все же я видел, как они, сцепившись щитами, сцепившись копьями, устояли против тысячи верховых воинов, и ушли с поля битвы окровавленные, но не покорившиеся. Непобежденные. — Стилихон кивнул. — Я это знаю, потому что был одним из них.

Армия, которая верит в свое дело, всегда победит армию неверящих дикарей, тех, что верят лишь в пламя и меч. Помни об этом, Аттила.

Полководец встал и снова вернулся к своим отчужденным манерам.

— Ты должен во что-то верить. Поэтому верь в правое дело.

Он шагнул к двери и в последний раз оглянулся. Потом кивнул в сторону свертка на кровати.

— Можешь открыть его сейчас.

Дверь за ним закрылась.

Мальчик развернул сверток и увидел завернутый в тонкую промасленную льняную ткань меч необыкновенной красоты. Он был длиной с его руку, с золотым орнаментом на рукоятке и обоюдоострым лезвием, отлично наточенным.

Он был из превосходной стали и очень старым — gladius hispaniensis или испанский меч, чудесно изогнутой, опасной формы: лезвие сначала было выпуклым, потом сужалось, а острие было исключительно длинным. Никакой щит, никакие доспехи не устоят против прямого удара из-под руки таким мечом. Аттила снова завернул его в защитную промасленную ткань, положил под подушку и начал грезить наяву.

В конце концов он встал и вышел во внутренний дворик. Как оказалось, остальные дети-заложники уже слышали о его побеге. Они были в восторге. Гегемон, жирный мальчик-бургунд с вечно сонными глазами, подошел к нему вразвалочку в саду, где они играли под тутовыми деревьями, и спросил, правда ли это.

Аттил насторожился. Эти неуклюжие, плохо соображающие германские дети уже не раз задавали ему вопросы. Правда ли, что гунны мажутся жиром вместо того, чтобы одеваться, и никогда не моются? Правда ли, что гунны едят только мясо, а пьют только сброженное кобылье молоко? Правда ли, что гунны — потомки ведьм, которых выгнали из христианских земель и которые совокуплялись с демонами ветров и пустынь? «Да, — серьезно отвечал он всегда, — это чистая правда».

Гегемон дал понять Аттиле, что теперь он может присоединиться к их шайке. «Хоть ты и гунн».

Но мальчик продолжал держаться в стороне, гордо и отчужденно, как всегда.

Он немного понаблюдал за германскими детьми, которые играли в солдат и громко кричали среди розовых кустов под жарким итальянским солнцем, и отвернулся от них.

Вечером к нему явился совсем другой посетитель. Аттила уже засыпал, когда раздался стук в дверь. Впрочем, это был просто знак приличия, потому что дверь тут же распахнулась, и в комнату вошел высокий, худощавый Евмолпий, один из главных дворцовых евнухов.

Он остановился у изножья кровати мальчика.

— Сообщение от Серены, — холодно произнес Евмолпий. — Не смей больше с ней разговаривать. И с полководцем Стилихоном тоже, если вам когда-нибудь доведется встретиться.

Аттила уставился на евнуха.

— Что ты хочешь сказать?

Евмолпий неприятно усмехнулся.

— Прошу прощения, видимо, ты еще слишком плохо знаешь латынь, чтобы понять даже такой простой приказ. Повторяю: ты больше никогда не должен разговаривать с Сереной. Никогда в жизни.

— По чьему распоряжению? — спросил мальчик, приподнимаясь на локте.