Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский - Глеб Морев Страница 18

Как видим, эти (и другие) резолюции Сталина в высшей степени функциональны, прямо отражая содержание того документа, к которому относятся. Письмо Бухарина, написанное в целом в тоне непредставимой в 1934 году ни для одного из эпистолярных собеседников вождя независимости ^[132], не содержало просьбы освободить Мандельштама или облегчить приговор, а являлось в своем роде информационной справкой о факте его ареста и высылки с приложением «экспертной» оценки его творческого облика (нетрудно заметить, что опытный бюрократ Бухарин в точности повторил в своем письме Сталину структуру спецсообщения ОГПУ). Соответственно, резолюция, наложенная Сталиным, касалась не судьбы Мандельштама, а сталинской оценки сообщаемого ему факта ареста – причем сугубо в номенклатурно-ведомственной логике вопроса о полномочиях ОГПУ, работа которого была, напомним, критически рассмотрена в постановлении Политбюро, принятом накануне, 5 июня. Однако роль этой резолюции (наряду с обращением Бухарина) в пересмотре приговора Мандельштаму очевидна. Тем большее значение для создания непротиворечивой картины принятия Сталиным решения о смягчении участи Мандельштама играет датировка спецсообщения Агранова. От нее зависит наше понимание объема известной Сталину информации – был ли он ограничен сведениями из письма Бухарина и из разговора с Пастернаком, или же здесь, действительно, имела место к акая-то представляющаяся загадочной игра в незнание.

После выхода первоначальной версии настоящего текста ^[133] П.М. Нерлеру удалось ознакомиться в ЦА ФСБ с подлинником спецсообщения Агранова, опубликованного в 2017 году. Документ был продемонстрирован им на публичной дискуссии «Поэт и власть: анатомия чуда о Мандельштаме» в Сахаровском центре ^[134]. Как мы и предполагали, датировка его была дана публикаторами некорректно ^[135]: на самом деле текст Агранова не имеет точной даты, перед обозначением месяца («июнь») оставлен незаполненный пробел. Вверху документа стоит карандашная помета «Н.П.». По сообщению П.М. Нерлера (со ссылкой на архивистов, знакомых с документооборотом ОГПУ), она означает, что документ «не посылался» или «не подписывался».

Эти коррективы, разрешая задававшиеся прежней ошибочной датировкой противоречия, заставляют нас предположить, что записку Агранова, готовившуюся в первых числах июня, опередило письмо Бухарина. После резолюции Сталина надобность в спецсообщении отпала, и оно не было послано адресату, узнавшему об аресте Мандельштама от Бухарина и получившему дополнительные детали в разговоре с Пастернаком. Еще предстоит, надеемся, выяснить, каким образом Сталиным было дано указание о пересмотре приговора Особого совещания Мандельштаму: это могло быть сделано, например, в специальном письме Ягоде или в разговоре с ним, телефонном или очном ^[136]. Документы об этом нам (пока?) неизвестны.

В любом случае в условиях неполной открытости сталинского архива (засекречена, в частности, вся переписка Сталина с ОГПУ, НКВД, НКГБ и МВД СССР за 1922–1952 годы ^[137]) и архивов ОГПУ/НКВД невозможно считать ряд документов по делу Мандельштама выстроенным окончательно и исчерпанным.

Важно, однако, подчеркнуть, что, независимо от датировки спецсообщения Агранова, его персональная линия в деле Мандельштама остается неизменной – это линия на «затушевывание» дела и на сокрытие от Сталина текста Мандельштама о нем. Есть все резоны предполагать, что, какими бы мотивами ни руководствовался зампред ОГПУ, в ином случае заступничество Бухарина вряд ли было бы столь эффективным.

Миф о Сталине-читателе

Все известные нам реакции Сталина на литературные тексты, которые могли быть квалифицированы как антисоветские, носят однозначный и подчеркнуто негативный характер. Ближайший к делу Мандельштама пример – отзыв Сталина на гораздо менее резкую, нежели мандельштамовская, анонимную эпиграмму на Максима Горького, которую получил по почте в мае 1933 года В.Д. Бонч-Бруевич, немедленно отправивший ее текст Сталину и Ягоде. На оставленной, согласно указанию вождя, в его архиве машинописной копии эпиграммы «Барон из Сорренто» рукою Сталина написано «Секретно. Читал» и резолюция в адрес неизвестного автора – «Подлец!» ^[138].