Ardis: Американская мечта о русской литературе - Николай Усков Страница 18

В другом месте Карл пытается разобраться, что именно привлекало в них Бродского: «В ту пору мы решили, что в моем случае важную роль сыграли сдержанность и ироничность, характерные для моего происхождения, вкупе с серьезным интересом к Пушкину, Гоголю и Набокову, а также высокий рост и откровенно заграничный облик… Что касается Эллендеи, то он скорее оценил ее внешность, чем интеллект: Иосифа нередко увлекали самые поверхностные вещи». Эллендея дополняет воспоминания мужа: «Карл очень высокий и, по словам наших русских друзей, похож на Роберта Луиса Стивенсона… Внешне он сдержан, скептичен».

В разговорах со своими близкими друзьями Копелевыми Проффер однажды идентифицирует себя с WASP (белые англосаксонские протестанты): дескать, ему свойственно сдерживать свои эмоции, что характерно для этого класса американского общества. Из его письма понятно, что открытых и эмоциональных русских, вроде Копелевых, эта черта привлекала в Проффере «по контрасту». «Что касается меня, – продолжает Карл, – сдержанность – это отчасти вопрос саморепрезентации. Если я буду говорить о своих чувствах слишком много, я начну плакать».

То, каким колоритным явлением в советских столицах были Профферы, легко представить по сцене, описанной Карлом в своих воспоминаниях о Бродском. В 1972 году они гуляют от дома Мурузи до Петропавловской крепости: Карл, Эллендея, дети – Эндрю, Кристофер, Йэн – и Бродский. Они не просто идут и беседуют, а перебрасываются фрисби: «Конечно, Ленинград не в первый раз видел фрисби, но всe равно, наверное, было странно наблюдать, как столько людей перебрасываются этой штуковиной в разных местах города и внутри крепости».

В тяге русских интеллектуалов к паре американских славистов материальное и духовное было неразрывно переплетено. Надежда Яковлевна была польщена вниманием к наследию, которое хранила, и стремилась передать Профферам как можно больше знаний и связей, чтобы лучшее в русской литературе обрело законное бессмертие. Но ее радовали и волшебные мелочи из другой жизни, которой она была лишена. Один раз Эллендея привезла Надежде Яковлевне итальянское пончо и полотенца («всякий, кто пользовался советским полотенцем, поймет, какая роскошь здесь пушистые американские полотенца»), в другой раз – постельное белье, духи, мыло, масла для ванны, наконец, чай «Твайнингс», который она обожала. «В Советском Союзе, в ее мире это были маленькие сенсации», – замечает Проффер.

Карл и Эллендея, их cотрудники и друзья с пакетами из «Березки» или валютного гастронома на Дорогомиловской, где могли отовариваться только иностранцы и блатные русские с «сертификатами» (на них обменивалась валюта, заработанная в «загранке»), казались сущими волшебниками. Благородная водка какой-то особой очистки, невиданные в СССР джин, виски, «несетевая», как тогда говорили, колбаса, сыр, консервы, заграничные сигареты (в мое время особой популярностью пользовался ментоловый Salem) – всe это было прорывами в зазеркалье.

Помню, как ребенком я осторожно и, разумеется, тайно вырезал из заграничных журналов, привезенных отцу и мачехе иностранцами, купоны для подписки. Дизайн, шрифт, фактура этих купонов казались мне совершенно потусторонними, переносящими меня через непреодолимые границы накрепко закупоренный страны в большой мир.

Удушливый стыд по поводу тайного коллекционирования этой ерунды прошел лишь после того, как я прочел у Проффера, что абажур настольной лампы Бродского в доме Мурузи был обклеен этикетками сигарет «Кэмел»: «Иосиф сказал, что в 1945-м его отец привез с фронта несколько пачек, и с тех пор они ему дороже Рембрандта или любого другого художника». Частички отнятого у нас Запада, даже самые пустяковые, хранились как реликвии святых – драгоценные и спасительные мощи чудотворцев. Это было забавно.

Жаль, что в те времена я еще не мог оценить вкус виски on the rocks: кубики льда заманчиво позвякивали в бокалах взрослых. Думаю, про то, что для некоторых напитков иногда нужен лед, я узнал именно на красноармейской кухне под влиянием занесенных из-за океана нравов.

И, конечно, Профферы были поставщиками главной ценности книгоцентричной советской интеллигенции: у них были книги. Например, Надежде Яковлевне они привозили Библию, детективы Агаты Кристи, стихи Элиота. Эллендея вспоминает, как Копелевы, едва с ними познакомившись, заявились в их номер в гостинице «Армения» и забрали все книги с фразой «они нам нужнее». Видимо, к Копелевым угодил и столь важный для этой истории экземпляр «Ады», присланный Карлу Набоковым для рецензии в Playboy. Просьбами привезти не только свежие книги «Ардиса», но также самые разнообразные научные издания, беллетристику пестрит переписка с Профферами их многочисленных российских приятелей.

В архиве «Ардиса» есть папки тех корреспондентов Профферов, которые не имели прямого отношения к литературному процессу, были просто друзьями, знакомыми. Среди них, например, Владимир Вигилянский, который в 2005–2012 годах возглавлял пресс-службу патриарха Московского и всея Руси, а тогда только вступал во взрослую жизнь и просто искал общения c людьми из большого мира. В марте 1971 года он пишет Профферам: «Вот мне и исполнилось 20 лет. Стараюсь посмотреть на себя со стороны и ужасаюсь. Ведь 20 лет – это же очень много! А я до сих пор еще мальчишка. Треть жизни прожита, а сделано так мало!»; «У меня всe по-прежнему. Еще полчаса назад меня можно было застать за чтением „Что делать?“ Чернышевского в сопровождении песен E. Fitzgerald. Чтение учебников у меня „идет“ только под музыку. Мне в этом помогает „Вудсток“, Fitzgerald, Beach Boys и пластинка с блюзами Lonnie Johnson…»; «В Москве продолжается кинофестиваль. Посмотрел много разной дряни, но попадались и интересные фильмы. Например, Zabriskie Point Антониони, серьезный философский итальянский фильм – „Нонконформист“ и еще несколько фильмов. Надо сказать, что для Москвы этот фестиваль – небывалый случай. Мы еще ни разу не видели столько секса, как сейчас. Тут тебе и польский секс, и итальянский, и французский, и американский, и шведский, и испанский – в общем, на все лады – выбирай, что хочешь. В голове у меня вертятся педерасты, лесбиянки, проститутки и множество голых тел».

C кем еще он мог это обсудить?! Молодой человек (в сущности, подросток) открывает для себя жизнь, музыку, кино, чувства, и ему не хочется говорить о творчестве Зыкиной или «золотом фонде советского кинематографа», вроде ужасной «Волги-Волги», ему душно и скучно в рамках навязанного советского дискурса. Вигилянский ищет искреннего, кросс-культурного диалога. Профферы, как и другие иностранцы, посещавшие СССР, могли обеспечить такой диалог, свободный от ханжества, клише и предрассудков: еще одна их притягательная сторона для столичных интеллектуалов. Характерно, что это привлекало не только юного Владимира Вигилянского, но и Надежду Яковлевну, даму семидесяти лет (на тот момент).

В СССР секса, как известно, нет, поэтому обсуждать его удобнее всего было с иностранцами. «Однажды мы говорили о том, какие книги могли бы ей прислать, и я почему-то затронул тему порнографии. Она сразу заулыбалась и сказала приторно-умоляющим тоном: „Ах, если бы вы прислали мне какую-нибудь порнографию! Обожаю порнографию!“ Профферы ограничились двумя изданиями: журналом Cosmopolitan – и Надежда Яковлевна с Эллендеей „с большим интересом“ обсуждали „типичные статьи“, – а также известным исследованием женской сексуальности американской феминистки и сексолога Шир Хайт – Hite Report» («мастурбация, стили сексуального поведения, лесбийства» – описывает Карл содержание этого издания).