Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер Страница 18

Встречаюсь с родителями Тейса. Милые, несколько флегматичные люди. Он в громадных роговых очках, говорит об эвтаназии ^[50], словно рифмуя ее с оказией. Она полагает: «Вы же не позволите убить его, как собаку?» – еще один вариант больного домашнего животного. Им было бы легче, если бы можно было просто положиться на естественный ход вещей.

Люди увлекаются словом естественный, в нем слышится что-то домашнее и уютное, но что они при этом действительно имеют в виду, постичь вовсе не просто.

У Яаарсмы есть план, как провести эвтаназию совершенно открыто. После свершившегося просто-напросто позвонить в органы правосудия.

– И если я наступлю на мину, ты, по крайней мере, будешь знать, что тебе лучше не ходить в эту сторону, – отзываюсь я не без злости.

Тейс всё же где-то отыскал character witness ^[51]: мефроу Улмстейн, социального работника. Она уже некоторое время на пенсии, но по просьбе Тейса и моей охотно совершает путешествие в Де Лифдеберг. Она знает Тейса уже пятнадцать лет и разговаривает со мной в его присутствии.

Она рассказывает, что ее всегда возмущало, если кто-либо с талантом и характером Тейса не достигал или не хотел достигнуть чего-нибудь в своей жизни. И оборачиваясь к Тейсу:

– Твоя жизнь – едва ли не худшее из всего, что я знаю. Думаю, тебе самому было бы легче, если бы она кончилась. Но я не верю, что ты был бы в состоянии принять ту дозу, которую тебе приготовит доктор.

И материнским тоном добавляет:

– Дорогой Тейс, который год где-то лежит приготовленная для тебя жизнь. И только ты знаешь, почему не приходишь ее забрать.

Она полагает, что то же самое будет и с его смертью. Что он так же мало осмелится принять в ней участие. Что хотя он и получит из моих рук приготовленную для него смерть, он, вероятно, так ничего и не сделает.

– Ибо то, что ты вполне всерьез предлагаешь – вечером в общей палате принять тайком смертельную дозу, – настолько ужасно наивно и звучит настолько по-детски перед лицом такой реальной и серьезной вещи, как смерть, что я думаю: он этого не понимает, он не имеет ни малейшего представления о вещах, о которых говорит.

Мне нечего к этому добавить. Тейсу я говорю, что позже снова к нему загляну, и с удовольствием выхожу проводить мефроу Улмстейн к автобусу.

– Я совсем не помогла ему, как вы думаете?

Отвечаю, что мне она, во всяком случае, помогла.

– Вы ведь не сделаете этого, правда? – спрашивает она, поворачиваясь ко мне.

– Нет, конечно, не сделаю.

Когда я вернулся в палату к Тейсу, он сразу же спрашивает:

– Значит, ничего не вышло? Ну конечно, я как раз подумал, что это было бы слишком уж просто, с бутылочкой. И потом, куда мы ее денем?

– Тейс, объявляю тебе в последний раз. Какое-то время я старался выяснить, насколько сильно ты хотел умереть. Но я так и не понял. Впрочем, и ты тоже. Ты прав, из этого ничего не выйдет. Карты легли так, что я не буду с тобой договариваться ни о дне, ни о часе, так что о бутылочке и речи быть не может.

– Выходит, на экзамене я провалился? – спрашивает он, и, как я вижу, с тем же облегчением, что и я.

В обед ван Пёрсен рассказывает мне, что с ним приключилось на прошлой неделе во время ночного дежурства. Он работал на девятом этаже. Было четверть одиннадцатого. Нужно было помочь мефроу ван Беемстерен. Если, как он, работаешь в больнице ночью, то со временем знаешь все звуки, которые там бывают. И вот он слышит, что вроде бы без всякой причины закрылись все защитные двери. Одним махом он очутился в длинном коридоре, где в зловещей тишине они только-только сомкнулись. Он в страхе ринулся в офис, чтобы по телефону спросить у портье, что случилось. И только хотел взяться за трубку, как увидел дым и, как он твердо помнит, пламя, которое металось в окне.

В панике он снова бросился в коридор. Сбегая вниз по лестнице, через несколько ступенек встретил коллегу с другого этажа. Тот ему объяснил, что загорелась корзина для бумаг и скатерть в кабинете на восьмом этаже. Огонь уже почти потушили, и лучше бы ему вернуться обратно на свой пост. И только когда он повернулся, чтобы пойти обратно, ему пришло в голову, что он ни на минуту не вспомнил о пациентах.

Ван Пёрсен рассказывает об этом, словно речь идет о каком-то курьезном промахе. Малый, как бы это выразиться поделикатней, не ахти какой тонкой выделки. Его счастье, иначе пришлось бы ему, как лорду Джиму ^[52], каяться до конца дней своих.