Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум Страница 18

— Встать! Встать! Всем встать!

Чешские полицейские и несколько эсэсовцев обходили зал и орали, будя всех, хотя за окном было еще черным-черно.

— Который час? — спросила Мариэтта.

— Не знаю, — пробормотала мама. Откуда ей знать, она еще год назад отправила свои часы в Лондон. — Думаю, совсем рано.

Примерно через час, когда все собрали вещи и проглотили отвратительный завтрак, нас построили по номерам в длинную колонну, пять человек в ряд. Непроглядная тьма за окном сменилась серым сумраком. Каждый держал все свои вещи в руках или поставил сумку у ног. Явились немецкие солдаты, десятка два: они стояли по бокам колонны, поблескивая штыками. Впереди, примерно человек за двадцать, я увидел ту старуху. Как-то ей удавалось стоять. Ну, не совсем стоять, но она держалась более-менее прямо, пока дочь ее поддерживала.

Когда колонна построилась, в зал вошел эсэсовец, офицер. Кажется, мы не видели его раньше. Он выглядел старше всех остальных солдат и офицеров. Лицо толстое. Как только он кашлянул, все смолкли.

— Сегодня для вас начинается новая жизнь на новом месте, где вы будете избавлены от притеснений. В Терезиенштадте. — Последнее слово эхом прокатилось вдоль стен. Никто больше не издавал ни звука. — Вы присоединитесь к тысячам своих собратьев по расе, которые живут там в полной безопасности. По прибытии каждому будет назначена работа, и таким образом вы получите возможность трудиться на благо Рейха. Ваша новая жизнь начинается сегодня. Хайль Гитлер!

Даже после того как офицер закончил краткую речь, развернулся на каблуках начищенных сапог и вышел из зала, никто не промолвил ни слова. Наверное, все так же ошеломлены, как и я. Новая жизнь? Место, где нас не будут притеснять? Безопасность?

Можно ли хоть капельку верить этому эсэсовцу?

— Мама, — шепчу я, — как думаешь, он врет?

Кажется, мама кивнула, но я не совсем уверен, потому что колонна уже двинулась вперед.

Не знаю, куда нас гонят, но в таком темпе мы будем идти туда вечность. Каждые десять шагов кто-то останавливается, чтобы половчее перехватить сумки, и тогда идущий сзади врезается в него. Один раз старик споткнулся о чужую сумку. Немецкий солдат подошел к упавшему, схватил за руку, приподнял — а потом снова швырнул наземь и пнул в бок. Старик так и не поднялся.

Та старая женщина с дочерью вышли из колонны. Дочь прислонила мать к стене. К ним подошел солдат, наставил на мать штык. Молодая женщина сложила руки, словно на молитве. Тут мы завернули за угол, и что с ними сталось, я не видел.

Станция Прага-Бубны. Так вот куда нас ведут. По ту сторону Бубенской улицы — простое серое здание вокзала. За ним — вагоны нескольких длинных поездов, которые доставят нас в Терезин.

— С номера девятьсот по номер девятьсот пятьдесят сюда! — орет надсмотрщик-эсэсовец и указывает на вагон. Люди медленно грузятся, упихивая в вагоны самих себя и свой багаж. Шесть или семь составов, наш стоит на втором пути. Кроме поездов и станции особо ничего не увидишь, только несколько холмов и на них совсем немного зданий. Облака рассеялись, небо голубое.

— С номера девятьсот пятьдесят один до тысячи — этот вагон! — командует надсмотрщик и указывает нам дверь.

Через минуту я поднимаюсь по ступенькам и вхожу в поезд. Мешки и сумки удалось засунуть под сиденье, чемоданы оставляем в проходе и все втроем усаживаемся на одну скамью.

В окно я вижу, как приближаются три человека: та старая женщина, ее дочь и еще какой-то еврей. Дочь и мужчина фактически несут старуху, она словно уснула. Они входят в наш вагон, и плач дочери сразу же заглушает все остальные голоса.

Я прислоняюсь к маме. Солнце греет голову. Я закрываю глаза и вижу лица тех мальчишек, что тыкали в меня пальцами и хохотали, их белые зубы скачут вверх-вниз. Вижу Лечи. Вижу молодого человека с пухлым лицом, сидящего в луже мочи, вижу, как отскакивает пуговица и мои штаны падают на землю, вижу ступеньки, ведущие на чердак Голема, и как двое летят с пятого этажа на тротуар, и как папа надевает пиджак и уходит, даже не попрощавшись со мной.

Я так устал, что не в силах притворяться, будто я не самый несчастный мальчик на свете. Мне так грустно, разболелся пустой живот, разболелось даже лицо, словно я плакал неделю напролет, хотя такого не было. Я так устал, я даже не чувствую, как мне грустно, печаль просто лежит у меня в пустом брюхе, словно что-то постороннее, что уже не имеет ко мне отношения.

Но, когда поезд трогается с места, это ощущение исчезает и на его месте возникает что-то другое — незнакомое и давно забытое чувство.

Облегчение.

Прощай, Прага.