Набоков, писатель, манифест - Михаил Шульман Страница 18
Набоков, писатель, манифест - Михаил Шульман читать онлайн бесплатно
Неверность языку
“Общее” слово, нацеленное лишь на коммуникацию, слово телефонного разговора (“а она мне сказала – я ей сказала”, “Pnin”) было для Набокова синонимом этой – даже не лености духа – а глухоты к истине, к тонкой правде, которая только тогда и правдива, когда полна настолько, насколько это нам, здесь и теперь, возможно. Истина пролегает на границе, которую нам хоть и не преступить, но к которой возможно приближаться безнадежно и бесконечно, как кривая гиперболы к оси ординат, – мера этого усилия возносит человека вверх. Удовлетворяющийся же классическим агрегатным состоянием, “комнатной температурой”, называющий осину деревом, а карпа рыбой, совершает грех, как бы надевает шоры на глаза.
Более того: он, возможно, лжет, не учитывая ту логику, о которой говорит Фальтер: “отдельно взятый уже не есть всякий”. Осина не есть уже дерево. Эпиграфу к “Дару” нельзя простодушно верить. Сборище ли он трюизмов? Путем ложных аналогий он подводит нас ко главному выводу, но тот оказывается вывороченным наизнанку. Очевидность смысла с каждым постулатом постепенно размывается, как бы диагонально смещается, элемент сомнения в нем нарастает: дуб не дерево, – воробей не вполне птица, – трактовать отечеством страну вовсе упрощенье, – и завершается явной уже подсадной уткой. Эпиграф не убеждает нас в непреложности зафиксированных истин, а напротив, шаг за шагом показывает нарастание абсурдной лжи, таящейся в самом способе “реального” взгляда на вещи. Общая для всех утверждений червоточина, выявляясь, в конечном счете отрицает сама себя, всю ту грамматику, какая должна быть иллюстрирована. “Смерть неизбежна”. В эпиграфе к роману, написанному между частями “Дара”, об этом сказано прямей: “Как безумец верит, что он Бог, так мы думаем, что смертны”.
Комната разрушится, и человек окажется наедине со снегом и солнцем, неподготовленный к стихиям вместо предметов. Уже готовые эрзацы, confessions-изделия выбивают почву из-под ног у зарождающегося, индивидуального представления, охватывающего предмет или явленье в большей полноте, чем общее знание, – подбрасывая ему готовый ответ – или, точнее, удовлетворяя суррогатом – и тем самым лгут, ибо говорят не всю правду, а только лежащую на виду ее часть (так вообще именно поверхность вещей склонна начинать лосниться), предлагают универсальную, следственно, не подходящую впору никому, отмычку. Именно так, думается, нужно понимать довольно герметическое место с “изъянами прекрасных демонов” в начале “Дара”. Где-то здесь пролегает плоскость ответа на вопрос о том, что есть пошлость для Набокова, отчего сопровождал его во всю жизнь страшноватый образ глянцевой рекламы: жизнерадостное, нахрапистое анти-бытие, именно потому и страшное, что претендующее подменить собой истинную жизнь, построить свой рай на земле, состоящий из “предметов технической роскоши”, успокоить, умаслить человека, сладко падающего в цирцеины чары. “Я еще когда-нибудь поговорю” об этой отвратительности пошлости, соблазняющей человека.
Точность и чистота
Важно здесь отметить, что точность, к которой стремится набоковское слово, не соответствует разболтанной колее “мастерства слова”, под которой понимается обыкновенно некое расписывание палехских шкатулок. Думаю, ясно, что речь идет не о той искаженной иерархии, где Паустовский стоит выше Платонова. Все же хочу подчеркнуть различие между точностью (честностью) и чистотой (традиционностью) слова.
Пресловутое “уважение к слову” у Набокова весьма условно. Русский перевод Лолиты, к примеру, написан необыкновенно скорой рукой, когда автор не особенно задумывался над каждым словом, а брал любое попавшееся, как итальянский каменщик, слишком хорошо знающий идею брусчатки, чтобы раздумывать над каждым булыжником. Внимание Набокова к изяществу выражения не доказывается ничем, кроме общей убедительности его текстов, – но ведь словесное мастерство еще не обязано из нее истекать. Набоковские характеристики часто нарочито приблизительны, эпитеты намеренно грубы – и понимаешь, что только эта нарочитость не дает с неприязнью задуматься о разболтанности стиля. Набоков не Цинциннат, у которого “лучшая часть слов в бегах”, – напротив, рука набоковской мысли жестко держит поводья слов, а беглых не числится ни одного. Небрежностью объяснить некоторые смысловые пустые квадратики вместо слов (какие чертит на доске языковед, иллюстрируя синтаксис) в набоковской фразе нельзя. Заполняя эту лакуну любым словом, Набокову важнее показать, что здесь должна существовать такая лакуна, другое дело что неизвестно чем заполняемая; “мастер слова” отказался бы от такой приблизительности, помня о том, что не следует пытаться выразить невыразимое.
В этой приблизительности, когда всякое скептическое одобрение предмету выражается эпитетом “интересного”, когда там, где не находится слова, оставляется свободное место, в виде, скажем, пресловутого “та-та” или каламбурного перечисления абсурдно схожих существительных, – видится пренебрежение мелкой дичью в погоне за крупным зверем, где каждое слово случайно и произвольно и важно лишь поскольку указует в нужную сторону, наталкивает на нужный след.
Воспитанный на стихотворстве дар Набокова и в прозе не боялся использовать рифмы, то есть слова по существу случайные, связанные между собой функцией поддерживать и заполнять мелодию, – лишь бы только соответствовал размер и тон. Набоков мыслит вполне синтаксически, – в этом видится также доказательство стихотворного происхождения набоковского дара, – в разгоне строфы, мыслительной фразы ему достаточно точечного касания, легкого впробег дотрагивания до слова – в конечном счете важно усилие общего устремления, а не убедительность всякого шага [37]. “Рифмы хромали, но честь была спасена”. Именно ради конечной цели Набоков, как Филеас Фогг, загонял слова до полусмерти.
Набоков – не мастер слова
За чистотой же своего языка Набоков следил, кажется, столь же мало, как Пушкин, за неимением русского слова и любовью к точности мысли портивший отношения с Шишковым: иноязычные слова и обороты, словно маскарадные пираты в ярких лохмотьях и ситцевой повязкой на глазу, бродят по страницам его романов. Набокову ничего не стоило сказать “передние зубы”, “заинтернировать”, “портативно-компактный”, или каким другим способом вольно обойтись с русским языком. Набоковский футбольный игрок не бьет по мячу, но “шутует по голу”: автору то ли лень подыскивать перевод, то ли не хочется поступаться профессиональной точностью выражения ради внешнего благозвучия фразы. Но особенно бережно к русскому языку Набоков и не относился, так как пользовался им “для нужд сочинительства”, то есть рассматривал его лишь как способ передачи мысли, протекающей на до-языковом уровне, а не воскуривал ему жертвенный фимиам. “Ради точности” в переводе “Онегина”, например, Набоков “пожертвовал всем: красотой, благозвучностью, ясностью, хорошим вкусом, нормами современного словоупотребления и даже правилами грамматики”. “Размораживал проезд к крыльцу”, и “наплевать, если все глаголы не подходят”, как в скобках заметил Гумберт Рассказчик. Набоков мог употребить в двух соседних словах один корень, сказать два раза “знал толк” на одной странице, – вот только выписывать ему за то штрафную квитанцию, как то делает известный сорт критики, злобно доказывающей незрелость неприятно высоко забравшейся грозди винограда – отвратительно, и не потому даже что глупо, а оттого что отвлекает от существа дела. Подобные разглагольствования не просто напоминают кабачные пересуды, но смахивают на брюзжание гувернера о невычищенных сапогах, в то время когда господин спешит, верный королевскому приказу, пуститься в дальний путь.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments