Моя армия. В поисках утраченной судьбы - Яков Гордин Страница 18

С Голубчиком связана анекдотическая история, характерная для быта нашей землянки. В один из первых дней этой новой нашей жизни он ухитрился напиться. Что, впрочем, было несложно — 77-й разъезд был для этого местом подходящим. В станционном магазине не переводился спирт — 96°. В темных пол-литровых бутылках по сорок рублей.

Эту сцену я запомнил со всеми подробностями, как ни странно.

Голубчик сидел на нарах в одном сапоге и ораторствовал. Совершенно некстати в землянку заглянул старший лейтенант Мелешко, тоже, судя по всему, несколько навеселе. Все, кто был в землянке, естественно, встали. Голубчик не только продолжал сидеть, но и стал дерзить командиру. Между ними произошел стремительный и лексически колоритный диалог, воспроизводить который я не рискну. Закончился он привычной для таких ситуаций командой: «Сержанты! Взять его!» Но Мелешко, действуя по уставу, неверно оценил ситуацию. Единственный в наличии младший сержант Кейсель, тихий прибалт, топтался поодаль, не выражая желания применять силу к пьяному Голубчику. Тогда рослый Мелешко, будучи куда мощнее Голубчика, повалил того на нары и заткнул ему рот его собственной портянкой. После чего плюнул, выругался и вышел из землянки. На том дело и кончилось. Собственной гауптвахты у нас не было, а договариваться с авиаторами — слишком хлопотно.

Представить себе нечто подобное в в/ч 01106 невозможно было даже в кошмарном сне...

Надо прокомментировать мою «политическую должность». Как и в Совгавани, выдвижение мое на комсомольскую работу объяснялось только одним обстоятельством — законченным (хотя, как мы помним, с трудом!) средним образованием. Обязанности мои мне были совершенно не ясны.

И никто от меня как от комсорга ничего не требовал. Это была чистая формальность.

Вообще по сравнению с в/ч 01106 жизнь изменилась принципиально не только в отношении дисциплины и рода занятий. Физические нагрузки, как увидим, были не меньшие, но совершенно иного характера. В них не было той суровой и сковывающей системы, которой отличались они в полку гвардии полковника Хотемкина. Соответственно, иным было внутреннее состояние. Отсутствовало постоянное напряжение, о котором я в свое время писал. Это состояние безусловно имело смысл в части, личный состав которой настойчиво и неуклонно готовили к войне с «коварным, умным и сильным противником». О себе могу сказать, что именно благодаря этому внутреннему состоянию к концу пребывания в учебной роте я ощутил в себе готовность применять оружие по назначению. Вырабатывался особый солдатский инстинкт.

Ничего этого не было в в/ч 11225. Через некоторое время в моей солдатской книжке появилась запись — «сапер-мостостроитель». Но это, как и моя комсомольская должность, было не более чем формальностью. Позже, когда мне пришлось иметь дело с полковыми документами, я встретил по отношению к нашему полку термин — «многоцелевой». И термин этот оказался более чем оправданным.

После первого моего письма с 77-го разъезда жизнь стала стремительно меняться. Вагоны с техникой, стройматериалами и продовольствием начали приходить регулярно. Нам отвели огромную огороженную территорию, где складировалось содержимое прибывающих вагонов и которую надо было тщательно охранять. Из тех же сорока семи человек надо было теперь выделять караул. Соответственно, в караул мы ходили по известной армейской поговорке «Через день на ремень». То есть постоянно.

Но настроение было какое-то легкое. Свой стрелковый учебный полк я вспоминал без малейшей ностальгии. Несколько позже, 9 мая 1955 года: «Мама, пишешь, что я стал жить похуже. Почему ты так думаешь и какое время имеешь в виду? Хуже, чем когда? Чем в С. Гавани? Ну, нет. Я бы не хотел вернуться в это богом проклятое место. Здесь мне совсем неплохо. Физической нагрузки я не боюсь, а в остальном...»

Меня уже мало что могло испугать. Но я еще не понимал, что обязан этим именно гвардии полковнику Хотемкину.

Дома не очень представляли себе характер моего существования и его бытовой контекст. Очевидно, в этом отношении мои частые письма были недостаточно информативны.

12.IV.1955. «Мама, ты спрашиваешь, не наблюдаются ли у нас особы женского пола. Я нахожусь в очень близких отношениях с тремя из них: киркой, кувалдой и лопатой. Очень милые дамы. Конечно, не без недостатков. Кирка и лопата довольно тупые особы. Но в этом грунт виноват. А кувалда тяжеловата на подъем».

Мой саркастический ответ был не совсем точен. Рядом с 77-м разъездом, как и во многих местах восточной части нашей родины, располагалось поселение особого типа. Такие поселения почему-то называли «шанхаями». Так вот, в нашем «Шанхае» были дамы вполне определенного разбора. Я помню одну из них. Встречал на разъезде. Звали ее Татаркой... Небольшая, с оплывшим от пьянства лицом, как мне тогда казалось, немолодая, она была дамой довольно популярной. Некоторые наши ребята посещали ее. Для успеха нужна была только бутылка. Мне подобное приключение в голову не приходило.

Значительно позже, став командиром отделения и помкомвзвода, я начал вспоминать свой отдельный стрелковый полк с благодарностью за ту закалку и те навыки, которые я там получил. Но первое время в монгольской степи главным было чувство освобождения.

З.ІѴ.1955. «Привет, дорогие! Вы, конечно, получили мое недописанное письмо. В тот день вечером я ушел в караул на сутки и докончить письмо не успел. Сегодня принимаюсь за дело. День был прекрасный, летний прямо. Сейчас 7 часов, скоро на ужин. Тепло. Я пишу, сидя на бревне у входа в землянку. Скоро закат. Я мог бы, пожалуй, испортив страничку, угостить вас описанием степного заката, когда небо на западе одевается в лиловое с золотом, неуклюже выползают темные тучи и зыбкими тяжелыми лапами давят курганы. Мог бы испортить еще страницу, описав восход, когда по крутым граненым склонам стоящих на горизонте гор струятся розовые потоки первых лучей, расцвечивая матовые снеговые пятна призрачными пляшущими алыми огнями. однако, не буду портить бумагу».

Простим саперу-мостостроителю эти наивные хитрости. Конечно, ему хотелось продемонстрировать свои литературные способности. Не скажу, что демонстрация оказалась удачной.

Далее: «Был в клубе летчиков на лекции „Роль личности и масс в истории". Вы знаете, что я этой темой интересовался, перед самым отъездом читал очень занятную книгу Карлейля о том же».

Кроме знаменитого трактата Карлейля «Герои и героическое в истории» я внимательно читал обнаруженную все в том же книжном шкафу очень живую книгу Н. Бельтова (Плеханова) «К вопросу о роли личности в истории».

«Лектор подполковник-летчик. (Подозреваю, что это был политработник.—Я. Г.). О-хо-хо. „Летчики-пилоты, бомбы- пулеметы, вот и улетели...“ Без хвастовства говорю—я бы лучше прочел. Спотыкался, бедняга, на каждом трудном слове. Никак не мог прочесть фамилию Карлейля. „Бился-бился, чуть совсем не надсадился" и прочел не то не то

„Кралей". Упомянул Сервантеса и пояснил солидно: „Сервантес — это английский писатель". Ладно, нехай так. Слово „фатализм" разъяснил: „Фатализм, товарищи, — это обожествление личности".