Друг государства. Гении и бездарности, изменившие ход истории - Егор Яковлев Страница 18

Вацлав Ганка

Провинциальный город, церковь, уникальный литературный памятник — в этом было что-то весьма знакомое. При похожих обстоятельствах граф Алексей Мусин-Пушкин за двадцать лет до этого стал обладателем «Хронографа», в котором оказалось «Слово о полку Игореве» — русский любитель древностей, по его словам, приобрел раритет у нуждающегося старца Иоиля Быковского, последнего архимандрита Спасо-Преображенского монастыря в Ярославле. Знал ли об этом «открыватель» краледворской ценности? Безусловно. Его наставник профессор Йозеф Добровский очень интересовался «Словом», а сам пан Вацлав вскоре сделал его чешский перевод. И предположение, что Ганка в этой истории копировал Мусина-Пушкина, не кажется таким уж надуманным.

Находка филолога стала событием, выходящим далеко за рамки литературы. До той поры у чехов в принципе не было ни одного собственного древнего литературного памятника. Нетрудно представить, какой толчок развитию национального самосознания дало это открытие. Ведь в начале XIX века Чехия входила в состав Австрийской империи, государственным языком был немецкий, а чешский тихо забывался…

«Краледворская рукопись» сработала как детонатор: новые литературные древности стали находиться одна за другой. Студент и сосед Ганки по квартире Йозеф Линда вдруг обнаружил в старой книге рукопись старинной «Песни о Вышеграде». В переплете другого средневекового тома сотрудник пражской университетской библиотеки Циммерман нашел лист с «Любовной песнью короля Вячеслава». Некий аноним прислал пражскому бургграфу пергамент с поэмой «Суд Либуше» уже чуть ли не VIII столетия. В середине XIX века выяснилось, что этим неизвестным был Йозеф Коварж, казначей графа Коллоредо-Мансфелда из города Зелена Гора, после чего рукопись стали иногда именовать Зеленогорской.

Всю Чехию охватил невиданный патриотический подъем. Правда, по поводу находок Линды и Циммермана сомнения возникли немедленно — их высказал пожилой и авторитетный Добровский, но голос ученого потонул в восторженном гуле патриотов.

«Краледворскую рукопись» тем временем перевели на несколько европейских языков. Ганка стал не просто национальным — всеславянским героем: его избрали почетным членом Российской академии наук. Тютчев посвятил филологу стихи, в которых назвал его «апостолом единения славян». Засвидетельствовать Ганке свое почтение считали своим долгом классики русской литературы Гоголь, Тургенев, Майков. Но время шло, и красивую легенду о чудесных открытиях медленно подъедал червь научного сомнения. На сцену выступил немецкий славист Леопольд Гаупт, который с азартом охотника набросился на «Песнь короля Вацлава». Дело в том, что в Парижской национальной библиотеке хранился список этого произведения на немецком языке — по заверениям Ганки, перевод с чешского. Но дотошный Гаупт оспорил это утверждение, показав, что «автор» недавно найденного текста явно переводил его со старонемецкого, допустив некоторые характерные ошибки, а также не заметив в оригинале одной описки. Ужас ситуации заключался в том, что в чешском варианте «Песни» на обратной стороне пергамента было записано стихотворение «Олень» — одно из тех, что входило в главную — «Краледворскую рукопись». Таким образом, признание находки Циммермана поддельной ставило под сомнение и открытие Ганки.

В 1857 году появились результаты экспертизы австрийца Фейфалика: под текстом «Песни короля Вацлава» на пергаменте обнаружен текст XV века, тогда как саму «Песню» пытались датировать XII веком. Явная подделка! «Краледворскую рукопись» адептам ее подлинности пока удалось отстоять: было объявлено, что мистификатор успел скопировать «Оленя» из публикации Ганки, которая вышла чуть раньше. Впрочем, тут же пану Вацлаву и его товарищам был нанесен еще один удар: множество языковых ошибок, а главное — использование грамматических норм, появившихся только в XV веке, безошибочно указывали на поддельность «Песни о Вышеграде». К тому же и под ее текстом были найдены следы другого, относящегося к позднему Средневековью.

В Австрийской империи нарастал скандал, последствия которого могли быть самыми плачевными. Большинство филологов, склонявшихся к версии о фальшивках, были немцами. Чешские специалисты, наоборот, яростно отстаивали подлинность рукописей. Академическая дискуссия вырвалась из университетских аудиторий, и на улицах Праги начались далеко не мирные манифестации.

Немецкая пресса уже неприкрыто обвиняла Ганку в подлоге. Отчаянно защищаясь, пожилой профессор вызвал в суд австрийского редактора Куга, на страницах газеты которого появились статьи о фальсификации. В своем последнем бою Ганка одержал победу, но и она была пирровой. Вскоре после суда, на котором единственный свидетель подтвердил, что пан Вацлав действительно нашел «Краледворскую рукопись» в церковном подвале, обессилевший «первооткрыватель» скончался. А новые экспертизы продолжали разоблачать уже покойного «апостола славянского мира». Сначала химический анализ показал, что одна из буквиц рукописи написана берлинской глазурью XVIII века. Потом славист Ян Гебуаэр — несмотря на немецкую фамилию, доставшуюся от далеких предков, стопроцентный чех, — показал, что в крале дворской и зеленогорской рукописях на шесть тысяч слов содержится целая тысяча ошибок!

После Первой мировой войны представление о «Краледворской рукописи» как о подделке в научном мире возобладало. Советский литературовед Евгений Ланн в книге 1930 года «Литературные мистификации» говорил об этом как об установленном факте. И все же однозначного доказательства не было — все-таки химические экспертизы давали противоречивые результаты. Но вот в 60-х годах прошлого века писатель Мирослав Иванов, чешский мастер «литературы факта», подошел к вопросу с неожиданной стороны. Он задался вопросом, а кто из окружения Ганки мог бы исполнить техническую часть подделки — состарить рукописи и подготовить чернила с составом, который использовали в древности.

Изучая монастырскую книгу с записями о бракосочетании Ганки, Иванов открыл, что ученый утаил от биографов имя одного из своих свидетелей — печатника Иоганна Миниха. Правда, никаких доказательств участия этого безвестного немца в «филологическом заговоре» не было. А вот при взгляде на другого свидетеля Ганки — Франтишка Горчичку — факты открылись весьма неожиданные. Горчичка был художником-реставратором, выпускником Пражской академии искусств, мечтавшим разгадать секрет старинной восковой живописи и весьма искушенным в химических опытах.

Иванов заинтересовался, а где пребывал Горчичка в 1817–1819 годах — в период «патриотических» находок? Ответ на этот вопрос стал сенсацией: в 1817 году близкий друг Ганки по просьбе фельдмаршала графа Иеронима Коллоредо-Мансфелда занимался реставрацией средневековых картин в замке Зелена Гора, то есть там, где Коварж нашел «Суд Либуше»! Писатель предположил, что Горчичка, наряду с друзьями Ганкой и Линдой, должен был стать третьим открывателем древнечешского наследия, но по нелепой случайности поддельную рукопись, подброшенную в замок, нашел его казначей. Думается, заговорщики могли специально подбросить ее на глаза простодушного слуги. Ведь если бы находку сделал сам Горчичка, о дружбе которого с Ганкой скоро стало бы известно, оснований подозревать подлог было бы гораздо больше. Ганка и Линда хотя бы были профессиональными филологами, которые буквально рыскали в поисках древностей: поверить в то, что они одновременно отыскали утраченные раритеты, еще было можно. Но то, что удача в то же время улыбнулась их третьему приятелю-живописцу, выглядело бы совсем невероятно. Интересно, что свою связь с Горчичкой Ганка впоследствии пытался скрыть.