Первопроходцы - Олег Слободчиков Страница 18

Семен Шелковников, не слушая рассказов о дежневской службе и венчании, смотрел на угли костра остекленевшими глазами. Едва затянулась пауза, пробормотал:

– Ну и что с того, что народу много? Это хорошо!

На стане мало кто понял, кому он говорит и зачем. Но Семен уставился на Ивана Москвитина, желая продолжить прерванный рассказ.

– Что с них, диких, взять? Поставил бы острог крепкий. Придет время, поймут выгоду, благодарить станут, что силой подвели под государеву руку.

– Говорил я так воеводам, – обиженно заводил носом Иван. – Всего-то полсотни служилых надо, чтобы был порядок. Кормов там много… Как-то невод бросили – вытянуть не смогли, резать пришлось, освобождая от улова. И рыба большая, такой в Сибири нет…

– А воеводы что?

– Воеводы? – презрительно скривил губы Москвитин. – Им Лама не нужна, им нужен Парфен Ходырев. Огнем пытали и против него, чтобы обвинить, и за него, чтобы оправдать. Головин обвинял Ходырева во всех смертных грехах, Глебов его оправдывал, а я перед ними с вывернутыми руками и окровавленной спиной. – Москвитин злобно усмехнулся, махнул рукавом по носу. – Спорили меж собой, спорили, Головин как заорет: «Не с того ли жаль вам Ходырева, что я ныне про его воровство сыскиваю, а вы от него имаете посул? И взяли уже с Парфенки тысячу рублей?» Вскочил с кресла да Матвея Глебова – стольника, как треснет по голове ларцом, в котором государева печать. Тот повалился на лавку. Головин давай его бить, а дьяк Филатов насел со спины и оттягивал за волосы, а Васька Поярков разнимал. – Москвитин мотнул головой с выстывшими глазами, горько добавил: – Хоть бы меня развязали, потом дрались.

– Вот ведь, Парфенка, сын бесов, – удивленно ругнулся Стадухин. – Уже и царского воеводу подкупил.

– Помянете еще своего Парфенку добрым словом! – вытягивая к огню ладони, пригрозил Москвитин.

Собравшиеся у костра смущенно притихли. На другой день усовские приказчики опять пошли в съезжую избу и были поставлены перед Петром Петровичем Головиным. Главный якутский воевода-стольник ласково принял их поклоны, расспросил о товарах и даже посмеялся над купцом Усовым, что зловредный промышленный человечишка Хабаров привез товара в Ленский острог вдвое больше, чем именитый гость царской сотни.

– Еще и меня, главного воеводу, лает, что не даю ему с Ходыревым всю Сибирь под себя подмять.

Увидев Головина в добром расположении духа, Попов осторожно заметил, что видел бывшие хабаровские поля по Куте. Посетовал: «Хорошо бы иметь свой хлеб на Лене»

– Важное, государево дело! – согласился Петр Петрович. – Оттого и велел я выпустить буяна под залог. Смутьян, но хозяин и польза от него. Просит землю по Киренге – дам! Соль для него самого с бывшей его солеварни дозволил брать, – говорил, оглаживая бороду, любуясь своим добросердечием.

Раскосый мужик в долгополой льняной рубахе, с большим кедровым крестом на груди то забегал в дом по какой-то надобности, то выскакивал из него, то, схватив метлу, начинал скрести возле печи и всякий раз подталкивал приказчиков с места на место. Бросив подметать, поднес воеводе квас в кружке.

Набравшись духа, Федот Попов попросил за Ивана Москвитина:

– Не знаю, тяжки ли вины его, друг-товарищ юности. Мы ведь с ним промышляли соболя на Нижней Тунгуске, когда здешние народы про русского царя не слыхивали.

Сказал и почуял, как под боком опасливо засопел, заелозил сапогами Лука. Тень набежала на лицо главного воеводы, глаза гневно блеснули.

– В том его вина, – сказал грозно, – что покрывает и сына боярского Ходырева, и атамана Копылова. Неужели томским да красноярским казакам нет служб возле своих острогов, что они заводят порядки на Лене и Алдане?

Федот почтительно склонил голову, соглашаясь, что вина на друге есть, и больше не упоминал о нем. Остыв от мимолетного гнева, воевода спросил приказчиков, при остроге ли они намерены торговать или где-то в другом месте.

– Осмотримся, решим, – уклончиво ответил Федот. – Скорей всего, придется и промышлять, и торговать на дальних окраинах.

Воевода милостиво отпустил приказчиков, но не успели они отойти от съезжей избы на десяток шагов, их догнал раскосый мужик, мельтешивший при воеводе, пристально и нагло глядя в глаза Федоту, потребовал сто рублей на устройство тюрьмы. Попов поскоблил щеку под стриженой бородой, вынул кошель из-под полы и высыпал на ладонь десять битых ефимков.

– Все, что имеем. Не расторговались еще, – пожаловался.

Мужик без благодарности сгреб деньги и шмыгнул за стену избы. Сиверов всхлипнул:

– Нам так вовек долгов не выплатить! Столько уже истрачено в пути!

Федот ниже опустил голову, пожал плечами, пробормотал, оправдываясь перед связчиком:

– Хабаров отказал. Дорого ему обошелся отказ. Авось все окупится.

Лука некоторое время обиженно молчал, разглядывая работных и служилых людей, расширявших острог, потом решительно заявил:

– Лучше синица в руке, чем журавль в небе! – Не поднимая глаз, развернулся и, сутулясь, зашагал к торговым рядам гостиного двора.

После полудня на стан пришел Иван Москвитин с красноярскими казаками Втором Гавриловым и Андреем Горелым. Оба были его товарищами по последнему ламскому походу. С ними он строил новый государев острог, дожидаясь воеводского суда и московского развода по походам атамана Копылова. Головин освободил Ивана из тюрьмы, но отпускной грамоты ни ему, ни его казакам не давал, вынуждая служить при гарнизоне. Среди суетившегося народа Москвитин отыскал Федота, глаза его блестели, как в далекой юношеской поре.

– Пантелей Демидыч зовет на питейный двор! – Обернулся к Гаврилову с Горелым. Их уже окружили поповские своеуженники, расспрашивая о Ламе. Иван весело отмахнулся: – Пускай поговорят! – На пару с Федотом стал искать Семена Шелковникова. Тот бездельничал, досадуя, что его не принимают ни воеводы, ни письменные головы, не мог понять, отчего их дворня поглядывает на него злобно и насмешливо.

– Суета сует! – проворчал, поднимаясь навстречу старым друзьям. – Чего- то бегают, кричат!

Трое старых друзей отправились на питейный двор, который был и здесь откуплен ловкими торговцами. Время больших барышей ушло: одни люди пропились и работали на поденщине, другие разбрелись на промыслы. Семен, презрительно озирая толпы служилых и гулящих, вполголоса поругивал здешние порядки. Похоже, он уже жалел, что приплыл сюда, чтобы упредить «слово и дело» придурошного усть-кутского сплетника.

– Кого-то все бегают, ругаются!.. Казака Пашку Левонтьева знаете?

– Который на Николу Угодника похож? – рассмеялся Москвитин.

– Его! – проворчал Семен. – Давеча, на литургии черные попы стали ругать служилых, что притесняют диких, вместо того чтобы лаской призывать к вере, а он им: «Ваше монашеское дело свои души спасать да за нас, грешных, молиться, а вы в мирские дела лезете, властвовать хотите!» Поп, который у них за главного: «Кто сказал?» Пашка ему: «Я!». «Выдь из храма!» Пашка ему: «Я этот храм строил, а потому – не тебе, пришлому, указывать в нем!» Служилые тоже зароптали: «Кто де вы такие, нас гнать из нашей церкви?» – А, тьфу! – Семен сплюнул под ноги. – Даже во храме Божьем суета!