Связь времен. Записки благодарного. В Старом Свете - Игорь Ефимов Страница 17

И что же я увидел на лестничной площадке зловещего Большого дома?

Большой застеклённый шкаф, заполненный сверху донизу знакомыми мне с детства игрушками. Крупная табличка разъясняла: «Работы детей наших сотрудников». Сияющие звериные глазки, видимо, должны были охранять — спасать — сердца чекистов от полного задубения на трудной работе.

Случайно ли меня провели этим маршрутом? Или хотели показать, что «ничто человеческое им не чуждо»? Знали ли они, по чьим чертежам маленькие кагебешники мастерили очаровательных зверюшек?

Раздумывать над этим мне не пришлось. Ибо провожатый, наконец, открыл дверь и впустил меня в кабинет, где за столом сидел человек в штатском — лысый, плотный, с заметным шрамом над бровью. Не помню, под каким именем он представился. Помню, что раза два в кабинет заходил сотрудник помоложе и обращался к хозяину с какими-то пустяковыми вопросами, вроде: «Товарищ майор, у вас спички есть?»

Разговор наш начался издалека, в интонациях задумчиво-загадочных, но одновременно и скрыто-угрожающих. Тридцать лет спустя я попытался воспроизвести его в своём интервью Алексею Митаеву.

«Да, Игорь Маркович, возникла необходимость с вами побеседовать. Сами-то вы не догадываетесь, почему?» — «Нет, не догадываюсь». — «Скажите, как вам нравятся произведения Марамзина, Бродского? Как вы относитесь к тому, что произошло с Бродским и Марамзиным?» — «В их жизни произошла трагедия». — «Ага, значит советская власть устроила им трагедию». — «Этого я не сказал. В жизни, кроме советской власти есть еще и судьба. В их судьбе произошло нечто трагическое для всякого пишущего человека — отрыв от родного языка. Только это я и имел в виду». — «А как вы относитесь к их произведениям?» — «Мне нравятся их произведения». — «Да? А что вам там нравится?»

Тут мне вспомнился популярный в те годы анекдот. Еврея вызывают в КГБ. «Рабинович, мы знаем, что у вас есть брат за границей. А вы уже много лет не отвечаете на его письма. Это нехорошо. Вот вам бумага и конверт, пишите прямо сейчас». Рабинович послушно склоняется к листу и начинает писать: «Дорогой брат! Наконец я нашёл время и место написать тебе…» Так и я: наконец-то нашёл время и место сформулировать свои критерии оценки литературных произведений. Напрягся и выдал формулу, от которой не откажусь и сегодня:

«Как в любом литературном произведении, мне нравится, когда богатый эмоциональный мир пишущего воплощен в ярких образах и выражен стилистически и лексически богатыми новыми формами».

Майор решил сменить тему.

«Ну а знаете ли вы, что в письме из-за границы, которое мы обнаружили при обыске у Марамзина, в письме от врага нашей родины, эмигранта Эмиля Когана, который написал книгу о Солженицыне, на полях этого письма ваше имя и телефон?». Я говорю: «Но мой телефон не является государственной тайной. Никто мне не звонил по этому поводу. Вы, наверное, это знаете не хуже меня».

Я говорю медленно, спокойно, но мысленно твержу себе: «Не расслабляйся. Это ведь всё пристрелка, отвлекающие манёвры. Жди, когда он выложит свои главные козыри». Разговор продолжается, но «козырей» всё нет. Ни слова о визитах Профферов, ни слова о подпольной библиотеке, ни слова об Андрее Московите. Вместо этого — примитивный и откровенный блеф.

«Да, материала у меня на вас много. Если я сейчас этот ящик открою, у нас по-другому разговор пойдет. Ну что, открыть? Открыть?» И вот тут я растерялся. Скажешь — открывайте, не боюсь! Вранье. Очень боюсь. Скажешь — нет, не открывайте, окажется, что прошу о чем-то. И вдруг до меня буквально в этот момент дошло: есть еще третий вариант. Не отвечать. Молчать. И я молчу. Тут он начинает нервничать. Долго разговор тянулся. Три часа. И в заключение фраза: «Да, Игорь Маркович, вы человек осторожный, даже, извините, скользкий. Но я хочу вам сказать: в этом здании надо быть более откровенным».

Вернувшись домой, я застал Марину, окружённую примчавшимися друзьями. Начались расспросы, поздравления, вздохи и ахи. Один только Саша Кушнер никак не мог выдавить из себя улыбки. Он чувствовал себя ужасно виноватым. В чём? Чтобы объяснить это, потребуется ещё одно отступление.

В.С.К.

Был в нашей компании один литературный критик — назовём его В.С.К. Оживлённый, приветливый, увлекающийся. Очень маленького роста, но очень подвижный. Запойный читатель классики и современной литературы, как разрешённой, так и неподцензурной. Страстный собиратель и знаток бабочек. С очаровательной женой, которая вскоре получила место редактора в литературном журнале.

Нельзя сказать, что мы были просто знакомы. Что греха таить — мы дружили. Ходили к ним в гости, а они — к нам. Саше Кушнеру не раз доводилось проводить дни с В.С.К. в совместных литературных командировках. Бывали у них и Бродский, и Довлатов. Я доверял им настолько, что давал читать рукопись «Метаполитики». Они знали, кто скрывается за псевдонимом Андрей Московит.

Критические статьи В.С.К. печатались во всех журналах и газетах. Восторга у нас они не вызывали. Но мы слишком хорошо знали, как умело редакторские ножницы вырезали всё самое живое и небанальное из публикуемых литературоведческих работ. Примеры Хмельницкой, Ерёмина, того же Эткинда были у нас перед глазами.

Иногда в поведении и репликах В.С.К. мелькали провокационные ходы и интонации. Но я относил их в разряд озорства. Низкорослые мужчины часто ведут себя вызывающе — им это необходимо для самоутверждения. Однажды мы столкнулись — вернее издали увидели друг друга — в коридоре общежития Литературного института, переполненном студентами и слушателями ВЛК.

— Господин Московит, приветствую вас! — прокричал мне издали В.С.К.

Видимо, ему хотелось увидеть мой испуг. Но я разочаровал его — только помахал в ответ рукой.

Разрыв наш произошёл лишь после того, как он опубликовал — то ли в «Известиях», то ли в «Правде» — разносную статью о стихах Саши Кушнера. Пастернак где-то написал: «Неумение отыскать и высказать правду нельзя заменить никаким умением говорить неправду». Вот этим умением В.С.К. обладал вполне. Когда ему нужно было вознести Евтушенко, он брал за начало отсчёта, скажем, поэзию Асадова. А когда ему захотелось — понадобилось — принизить Кушнера, он пустил в дело шкалу Пушкин-Лермонтов-Блок. В условиях постоянной травли нашего поколения силами Массолита печатать такую статью в официальной газете было очевидной гнусностью. Я позвонил В.С.К. и сказал, что в дальнейших наших встречах и контактах смысла не вижу.

После разрыва сведения о В.С.К. долетали до меня от общих знакомых. Я слышал, что многие отшатнулись от него за статью, что в Ленинграде вокруг него образовался вакуум. Что вскоре он — а затем и семья — переехали в Москву. Дружбы, как и браки, не длятся вечно. Люди меняются, соблазны Массолитовского пряника действуют на них с разной силой. К этому мы привыкли. Но история, рассказанная Сашей Кушнером, ошеломила всех собравшихся в нашей квартире после моего допроса.

Оказалось, что где-то в начале 1970-х, во время очередной литературной командировки, хорошо выпив в номере гостиницы, в порыве пьяной откровенности В.С.К. сознался, что он давно, уже со студенческих лет, является тайным осведомителем КГБ. То есть стукачом. Что они обработали его, поймав на чтении какой-то запрещёнки, запугали арестом и лагерем и предложили альтернативу: «стучать». И он согласился. Он говорил себе, что будет использовать свою роль для борьбы с антисемитами. И что, по возможности, не доносил ни на кого из друзей — только на плохих людей. (Впоследствии, уже будучи в эмиграции, он повторил все эти признания в своих мемуарах.)