Секретная политика Сталина. Исповедь резидента - Георгий Агабеков Страница 17

Публика, уже переполнившая зал, как видно, прочно уселась, ожидая интересного зрелища. Кое-где было слышно пощелкивание семечек.

Из обвинительного акта, который нудным голосом прочитал председатель суда, было видно, что Махлин, занимая должность заведующего тюрьмой, возмутительно обращался с арестованными. Будучи сам коммунистом, он не переносил арестованных из бывших коммунистов и так издевался над ними, что один из них повесился в своей камере. Арестованных женщин он заставлял сожительствовать с ним, угрожая в случае отказа карцером и всеми тюремными карами. С тюремными деньгами и хозяйством он обращался, как со своей собственностью.

Мадуев и следователь обвинялись в укрывательстве Махлина, ибо по занимаемой должности они должны были знать о действиях Махлина и не приняли никаких мер.

Суд начался обычными вопросами председателя к подсудимым. Затем стали выступать свидетели, состоявшие почти сплошь из тюремных обитателей. Говорили, большим образом, женщины. Перебирали всю грязь Ташкентской тюрьмы, долженствующей служить новым орудием искоренения преступлений и перевоспитания человека. Допрос подходил к концу, а доказать только можно было, что Махлин сожительствовал с двумя заключенными женщинами. О Мадуеве и следователе обвинитель и не упомянул на суде.

Я плохо следил за процессом суда. Я сидел и смотрел на Махлина, который усердно парировал все выступления против него, и думал: «А ведь тебя расстреляют, хотя ты и жил только с двумя женщинами. И в сущности, какое же это преступление? Кто из советских, даже маленьких, начальников не живет с подчиненными им по службе женщинами? Ведь если всех их расстрелять, то большевиков не останется! А вот тебя, Махлина, для примера расстреляют. Хоть будь ты чист, как стеклышко, расстреляют. Есть постановление Центрального комитета партии. А поскольку это так, то зачем терять время мне, да и тысячам рабочих и служащих на созерцание процесса? Не лучше ли сразу ухлопать подсудимых без этой комедии? И сам же себе ответил: партия права. Мало их расстрелять, нужно еще на этом деле заработать, обработав общественное мнение, и продолжал терпеливо заседать на суде. Не буду останавливаться на всем процессе. Он тянулся десять дней. Опишу лишь выступление члена ЦК Межлаука в качестве общественного обвинителя: высокий, худощавый, еще довольно молодой человек, с решительным выражением лица и хорошо подвешенным языком, Межлаук действительно ярко обрисовал картину ужасов советских тюрем вообще. Покончив с описанием, он взял Махлина как представителя тюремной администрации, и получилась картина, что не советская власть, а Махлин – виновник каторжных условий в советских тюрьмах. О других подсудимых Межлаук не имел материала, но зацепился за то, что Мадуев до ареста не внес членских взносов в профсоюз за четыре месяца.

– Значит, они даже не члены профсоюза, – кричал Межлаук, – они потеряли связь с массами. Они потеряли компас, который должен был их ориентировать на массы. Они оказались чужды им. Нет им места в обществе, которого они не признают. Пролетарский суд должен безжалостно вырвать и очистить советскую общественность от остатков буржуазных корней, – закончил он.

Гром аплодисментов огласил зал. Иначе и не могло быть, ибо говорил член Центрального комитета правящей партии.

Наконец, мы ушли за кулисы для вынесения приговора. Нас троих заперли в маленькой комнате и за дверью поставили часового. Никто не должен входить к нам, говорить с нами, влиять на нас при вынесении приговора. Мы должны сами беспристрастно решить участь подсудимых. Какая насмешка! Ведь мы получили директиву приговорить их к расстрелу за неделю раньше суда. К чему эта комедия?

Вечером жена Смирнова принесла обед для нас троих. Зная обычай мужа, она прислала также бутылку «Перцовки» ^[19]. Смирнов кушал и запивал, вернее – пил и закусывал. Он доволен. Он выполнил свою часть работы и теперь отдыхал. Женщина читала какую-то брошюру. Я сидел и составлял обвинительное заключение. Передо мной – пачка чистой бумаги и Уголовный кодекс. Я писал и переписывал. И так до глубокой ночи. Остальные уже спали.

Только на следующее утро мы покинули совещательную комнату и вернулись в зал. Та же обстановка, только больше народу. Смирнов стал читать:

«На основании ст. ст. таких-то… все приговорены к расстрелу». Жуткая тишина длилась бесконечную минуту. Первыми очнулись конвоиры и стали торопливо выводить осужденных. Затем начала выходить публика.

В кабинете у заворгота ^[20] областного комитета партии на этот раз весь состав суда и прокурор.

– Товарищи! ЦИК СССР утвердил приговор только над Махлиным. Остальным расстрел заменили: Мадуеву – десять лет, и следователю – восемь лет исправительных работ. Завтра нужно приговор над Махлиным привести в исполнение, – обратился к нам Галустян.

– По закону при расстреле должен присутствовать один из членов суда, представитель прокуратуры и доктор, – вставил прокурор.

– Ну и прекрасно, – ответил ему Галустян. – Будете присутствовать вы и товарищ Агабеков. А доктора возьмите где-нибудь. Об остальном позаботится комендатура ГПУ, куда я уже звонил, – закончил он. Прокурор ничего не ответил, но его бледное лицо более побледнело.

К зданию Верховного Суда подкатила легковая машина, за ней следом подошел грузовик с несколькими красноармейцами. Мы сели в легковую машину и поехали по направлению к тюрьме. За нами следовал грузовик. Дверь тюрьмы открыл сам заведующий исправдомом (уже новый). Он нас поджидал. Мы направились к одиночной камере Махлина. Узкая квадратная комната без всякой мебели. Под потолком маленькое окошечко, закрытое густой железной решеткой. Махлин сидел на асфальтовом полу с разутыми ногами. Сапоги его стояли тут, рядом. Увидев нас, он, не вставая, выжидательно смотрел. Видно, еще до сих пор не верил, что будет расстрелян. Он надеялся на отмену приговора и сейчас ждал, что мы ему сообщим.

– Гражданин Махлин, ЦИК СССР отказал вам в помиловании, поэтому сегодня приговор суда должен быть приведен в исполнение. Имеете ли вы что-либо передать вашим родным и друзьям? – сказал я.

Еще минуту он смотрел на меня, точно воспринимая произнесенные мною слова. Затем глаза его потухли, вместе с потерей надежды он как-то весь опустился, словно проткнутая шина. Он молча сидел и не шевелился.

– Итак, передавать нечего? – переспросил я. – Ну, в таком случае одевайтесь.

Он взял один сапог и хотел натянуть на ногу. Затем, видимо, раздумал и, отложив сапог, обратился ко мне:

– Товарищ Агабеков, у меня остаются жена и четверо детей. Передайте им сапоги, кольцо и вот куртку, они теперь не нужны, а им, сиротам, пригодятся, – говорил он как бы сам с собой, снимая куртку.