Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов - Ханна Ротшильд Страница 17

Как отзовется это на ребенке, когда он достигнет отрочества? Проявится тревожностью или иными расстройствами или же поведенческими чертами? Медицинские и психиатрические заключения по этому вопросу одновременно и неполны, и всеохватывающи: у детей самоубийцы проявляется множество симптомов, от страха перед близостью до суицидальных склонностей и наркомании. Без травм никто не вырастает, но, как формулирует детский психиатр Элис Миллер, «эмоциональное расстройство возникает не из-за перенесенной в детстве травмы, а потому, что не было возможности выразить травму». Ника и ее сестры ни с кем не могли проговорить свое несчастье, им пришлось пройти через скорбь самым трудным путем – в одиночестве и в молчании.

Ника с ранних лет познала те страшные формы саморазрушения, к которым ведет подавление своих потребностей и природного жизнелюбия. Потому-то и взрослой она рвалась из любой ловушки, не соглашаясь жить несчастливо. Потому же годы спустя она пожертвует собственной свободой, чтобы спасти от тюрьмы Телониуса Монка, и будет сражаться кулаками и зубами, добиваясь для своего друга возможности дожить свои последние годы мирно, подальше от публики.

По правилам иудаизма Чарлза схоронили до истечения суток с момента самоубийства. Присутствовать на похоронах разрешалось только мужчинам – родственникам и близким. Женщины с детьми оставались дома.

Через два года после смерти отца пятнадцатилетний Виктор позвонил Мириам из Харроу и просил ее срочно приехать. Она тут же отправилась к брату. «Он был страшно расстроен, говорил, что мальчики дразнят его – дескать, отец Виктора покончил с собой, а так делают только сумасшедшие и преступники». Семнадцатилетняя Мириам давно уже стала защитницей младших сестер и брата. Она как могла успокоила Виктора: сказала ему, что все это вранье, обещала разобраться, но, главное, заверила, что отец не был ни преступником, ни безумцем. Она примчалась обратно в Тринг-Парк и бросилась к матери с требованием открыть ей правду. Розика, по словам Мириам, «даже не подняла головы, сидя за рабочим столом». Не запнувшись, ответила: «К этому давно уже шло». И тема была закрыта. Впредь мать отказывалась ее обсуждать.

В соответствии с семейной традицией все состояние Чарлза (2 250 000 фунтов) досталось его единственному сыну Виктору. Каждой дочери отец завещал по 5000 фунтов. Розика, пусть и не имевшая опыта в области финансов, взялась управлять имуществом своего мужа, своего деверя Уолтера, а также наследством детей. Оказалось, что Розика обладает блестящим деловым чутьем: к концу ее жизни состояние Виктора удвоилось. Вот только в этом процессе некогда жизнерадостная красавица-конькобежица превратилась в угрюмую и грозную хозяйку: иного выхода не было. Свекровь Эмма, прежде столь энергичная, была сокрушена смертью мужа, а затем и любимого сына. Уолтер, страдавший, как и все остальные члены семьи, становился все более эксцентричным и почти не покидал своего музея.

Переписка с друзьями обнаруживает, что у Розики появилась еще одна тяжкая проблема – здоровье второй дочери, Либерти. С ранних лет девочка росла болезненной и подхватывала любую инфекцию. Эмоционально она была столь чувствительна, что малейший повод повергал ее в пучины отчаяния. Вид пташки с подбитым крылом, хромой лошади или отклонение от привычного ежедневного режима – все это глубоко ее расстраивало. В письмах другу семьи тревога за эту болезненную дочку пронизывает каждую страницу. «Она кажется такой слабенькой. Я живу в постоянном страхе за нее». В краткие периоды хорошего самочувствия проявлялись многообещающие таланты Либерти. Ее картина получила золотую медаль на летней выставке Королевской академии, в возрасте двенадцати лет девочке предлагали давать в Лондоне сольные концерты на рояле. Заботам о Либерти Розика уделяла не меньше времени, чем управлению финансами. Виктор отправлялся в Харроу, Мириам проводила сезон в Лондоне. Ника почти все время была предоставлена самой себе.

До шестнадцати лет Ника, младшая, обычно ела в одиночестве в детской – няня и гувернантка уходили обедать и ужинать в дружескую компанию слуг. Когда Нику наконец допустили к обеденному столу, есть вместе с матерью и сестрами, пришлось привыкать к совершенно новым правилам. За спинкой стула стоял ливрейный лакей в безупречно белых перчатках. По обе стороны от золотой тарелки с семейным гербом тянулись ряды вилок и ножей, указывая, сколько предстоит перемен блюд. На всем протяжении официальной трапезы – а длилась она бесконечно – следовало сидеть выпрямившись, смотреть прямо перед собой, руки, если не заняты, опускать на колени и почаще утирать рот краешком тяжелой, расшитой монограммами льняной салфетки.

Наглядную иллюстрацию к тому образу жизни можно ныне видеть в Уэддесдон-Мэноре: теперь он превращен в государственный музей и открыт для публики. Дом полностью передает атмосферу, в которой прошла юность Ники. Красные ленточки не дают посетителям ступить на бесценный ковер или прикоснуться к фарфоровой посуде, но и в пору, когда подрастала Ника, в доме не отдергивали шторы, оберегая от света произведения искусства, и настрого запрещалось бегать среди тонких изделий Севрского завода, художественно размещенных там и сям яиц Фаберже и позолоченных вещиц XVIII века. Тяжелые французские панели и великолепные образцы редких ковров Савонери заглушали всякий звук.

В Тринге царила такая же роскошная обстановка, как в Уэддесдоне, – и такая же удушающая. Отчасти и поэтому Ника в американской своей жизни так мало интересовалась и собственностью, и церемониями. В ее кухонных шкафчиках трудно было сыскать что-нибудь кроме засохшего печенья и кошачьего корма. Ни обеденного сервиза, ни столового серебра, ни малейшей попытки научиться готовить. Тринг-Парк и даже Эштон, при всей их красоте и комфорте, казались ей местами, откуда надо бежать, – отнюдь не семейным домом.