Жизнь - Подвиг Николая Островского - Иван Осадчий Страница 17

Это в двадцать четыре года, когда жизнь пьянит всеми цветами и запахами, когда рядом – любимая и любящая женщина.

Островский бьется, он хочет вырваться из деревянных объятий паралича. Не согласен примириться с инвалидной книжкой. Просит какой-нибудь работы, не требующей движения…

Вскоре наступает самое чудовищное. Тухнет глаз, сначала один, потом другой. Наступает вечная ночь. Самый короткий путь избавления спрятан в ящике ночного столика: Островский долго держит в руках холодную сталь револьвера… Нет, все-таки он не трус, а боец. «Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить – шлепайся! А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца?

…Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай! Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной».

Он делает последнюю штурмовую попытку спасти свое тело. В Москве делают сложнейшую, бесконечно длинную операцию, искромсав весь позвоночник, исковыряв шею, вырезав паращитовидную железу. Ничего не вышло.

И тогда, собрав на уцелевших живых клочках запасы жизненной теплоты, нервной энергии, мужества, он начинает новый длительный поход, завоевание места в рядах строителей социализма.

…Коля Островский взялся за литературу. Он надумал стать писателем. Решил добиться этого.

Не улыбайтесь сострадательно. Это излишне. Почитайте-ка лучше дальше. Островский изучил грамматику, потом художественную классическую литературу. Закончил и сдал работы по первому курсу заочного коммунистического университета. А затем начал писать книгу. Повесть о дивизии Котовского… Иногда по памяти читал вслух целые страницы, иногда даже главы, и матери, простой старухе, казалось, что сын еще и сошел с ума. Написал. Послал на отзыв старым котовцам. Почта подсобила парализованному автору, чем могла, – она бесследно потеряла рукопись. Копии Островский по неопытности не сделал. Полугодовой труд пропал даром.

И что же, Островский начинает все сначала… Он задумал и написал роман «Как закалялась сталь» в двух томах. Послал свою вещь в издательство. Не обивал порогов, не трезвонил в телефон. Не суетился с протекциями…

Сама его книга, придя на редакционный стол, обожгла своей – вы думаете, надрывностью, скорбью? – нет, молодостью, задором, свежей силой.

Без всяких протекций книгу выпустили. И опять – не ворожили ей библиографические бабушки, не били рекламные литавры в «Литературной газете», а читатель за книгу схватился, потребовал ее. Сейчас она тихо, скромно уже вышла вторым изданием в 30 тысяч экземпляров и уже разошлась, и уже готовится третье издание…

Маленький, бледный Островский, навзничь лежащий, слепой, неподвижный, смело вошел в литературу, отодвинул более слабых авторов, завоевал сам себе место в книжной витрине, на библиотечной полке.

Разве же он не человек большого таланта и беспредельного мужества? Разве он не герой, не один из тех, кем может гордиться наша страна?» (Кольцов М.Е. «Мужество». «Правда», 17 марта 1935).

В унисон Михаилу Кольцову пишет о книге лечащий врач и большой друг Николая Островского Михаил Павловский: «… Еще в 1934 году, прочитав два раза подряд роман «Как закалялась сталь», я высказал Николаю Алексеевичу мое твердое убеждение в том, что раньше или позже он будет награжден орденом.

Николай Алексеевич искренне расхохотался по поводу моего предсказания. Мы поспорили с ним. Я упорно доказывал ему мотивы, которые должны были послужить основанием для награждения. Николай Алексеевич не только не соглашался со мной, но вообще считал, что его решительно не за что награждать…»

При всей важности сведений о физическом и моральном состоянии Николая Островского, содержащихся в воспоминаниях доктора М.Павловского и в очерке публициста М.Кольцова, они не дают полного представления о масштабах поразившей его трагедии, мужества и воли.

Следует особо напомнить о неимоверных испытаниях, обрушившихся на Островского в юные годы: тяжелое ранение на фронте в 16 лет; тиф, перенесенный им в 17 лет; и далее множество прогрессирующих болезней, приведших к полному разрушению организма к 24–26 годам. С учетом этого возрастает цена его мужества и воли, всего, что ему удалось сделать в том состоянии, в котором он находился большую часть своей жизни, того немеркнущего следа, который он оставил после своего ухода из жизни в 32 года.

Николай Островский очень редко и скупо говорил об этом. Но судя по тем фактам, которые нам известны, душу его щемило то состояние, в котором он находился, лишавшее его той радости, которую дарит человеку молодость…

– Порой в его словах прорывалась грусть, – вспоминала впоследствии Галя Алексеева:

«Эх, Галочка, взял бы я сейчас тебя под крендель, да пробежал бы по городу. Посмотрели бы на него, побывали бы в театре, в кино… А то зайти бы к друзьям, горячо поспорить и вернуться домой, да попить матушкиного чаю». (С.Трегуб. «Живой Корчагин». Изд. «Советская Россия», М., 1968, стр.147).

Об откровении Николая Островского такого рода поведала нам и писательница В.И.Дмитриева, рассказывая о своей встрече с ним 7 ноября 1934 года, – в день 17-летия Великой Октябрьской социалистической революции:

«…Был один момент, когда глубоко скрытое, силой воли подавленное сожаление о погибшей молодости, любви и личном счастье прорвалось наружу. 7 ноября с демонстрации я зашла к Островскому и застала его одного. Ни Ольги Осиповны, ни сестры не было дома. Он, как всегда, лежал и слушал музыку, передаваемую по радио.

…В комнате был полумрак от спущенных штор; из всех углов веяло тоской одиночества, и мне стало нестерпимо тяжело и грустно оттого, что вот молодой, жизнерадостный человек мог бы сейчас тоже быть в рядах ликующей молодежи на великом празднике.

…Не знаю, передалось ли ему мое настроение или его мысли совпали с моими, но он вдруг заговорил в необычном для него тоне: «Знаете, я начинаю понимать теперь, почему Фауст, когда ему вернули молодость, пожелал не власти и богатства, не бессмертия, а простой женской любви. Это сильнее смерти…»

Он помолчал и продолжил: «Получил сейчас телеграмму. Достаньте из-под подушки и прочтите».

Телеграмма была откуда-то с Урала; фамилия отправительницы знакомая. В прошлом году она гостила в Сочи, познакомилась с Островским и сделалась пламенной его поклонницей. Часто навещала его, читала ему книги, газеты, говорила о нем с волнением, с горящими глазами. И вот телеграмма. В начале поздравления с праздником, пожелания здоровья, а в конце: «Помню, люблю, тоскую».

– «Ну вот… пишут. Любят… Не надо. Я напрягаю всю свою волю, держу себя в самой жесткой дисциплине… а вот это выводит из равновесия. Ведь мне только тридцать лет. Молодость дает себя знать. Бывают мучительные минуты. Хочется нежности, ласки, любви…»

– «У вас есть жена», – сказала я.

«Да. Но я свою жинку давно от себя освободил. Она учится, работает и пусть. Что ей со мной делать? Я рад за нее. И все-таки вдруг налетит эдакая дурь… черт возьми, ведь всего тридцать лет!.. Я – счастливый парень. У меня добрая матушка, крепкие, хорошие друзья, работа по душе…»