Свободная любовь - Ольга Кучкина Страница 17

– С высоты прожитых лет – не вы, но мы можем сказать о ваших наполеоновских свершениях. А в молодости были наполеоновские планы? Вы чувствовали, что выйдете на большие пространства?

– Я о пространствах не думал. Я достаточно правильно воспитан. Не свершения, а труд, любимое дело – вот что во мне с детства пестовали. Человеку чрезвычайно важно найти свое любимое дело. Делать то, что нравится…

– Простая тайна.

– Да, простая. Я учился в Политехническом, занимался в научном студенческом обществе, стал инженером-химиком, это мне нравилось. Я любил исследовать, любил то, что происходит в реторте или в пробирке. Тут же и фотография, фотопроцесс. Все органично. Для меня было праздником, когда в праздник я запирался в ванной комнате, завешивал окно, чтобы напечатать фотографии, что накопились, скажем, от 1 мая до 7 ноября. Это были счастливые часы и дни.

– Что вы снимали?

– Меня всегда интересовали лица, больше, чем пейзажи. А потом выяснилось, что лица меня интересуют и больше, чем химия.

– Так началось операторское дело?

– Пожалуй, больше, чем операторское… Сколько себя помню, очень любил слушать разговоры взрослых. Как теперь понимаю, меня интересовали взаимоотношения людей. Я тайно наблюдал, впитывал, запоминал характеры. Это очень важный момент – жизненаблюдение.

Москва

– Провинциал приезжает в столицу – была какая-то сшибка, когда вы появились в Москве?

– Пожалуй. Когда я решил поступить во ВГИК на заочный операторский факультет, я даже не предполагал, что фотографии на конкурс должны быть большого формата, наклеенные в красивом альбоме, желательно с названиями, скажем «Весна», «Любовь», «Первый поцелуй», «Скворцы прилетели»… А у меня формат 13 х 18 и все уложены в черный конверт из-под фотобумаги. Провинциал, с мороза. Когда светила ВГИКа извлекли их из моего конвертика и стали смотреть, я понял: все, конец…

– Но вы ведь все-таки поступили…

– Дело в том, что я еще привез документальный фильм «Народная милиция», о дружинниках. И великий оператор Анатолий Дмитриевич Головня, возглавлявший приемную комиссию, ушел смотреть его в зал. И надо же ему было войти именно в тот момент, когда я хотел забрать документы и удалиться. До экзамена я решил: если тройка – уезжаю домой и поступаю в аспирантуру как химик. Он входит, берет мой конверт. Не выдерживаю и говорю: мне за фотографии два. Три, поправляет один из экзаменаторов. Головня и глазом не повел – аккуратно, одну за другой, достает из конверта мои фотографии и смотрит. Досмотрел и говорит: ну что ж, поставим ему пять и примем. Я думал, что ослышался…

– Какова драматургия!

– Иди, говорит. Иду к выходу, а он мне в спину бросает: только не монтируй все в мировом масштабе! Я понял, о чем речь. У меня в фильме есть кадр крупно – огромный ковш, в него льется раскаленная сталь. И так же крупно, встык, бокал – в него льется шампанское. Я вылетел на крыльях…

– То есть вы победили, и никакой сшибки не было?

– Тогда не было. И вообще, если подумать, не было. Ни тогда, ни когда через три года я поступил на Высшие режиссерские курсы…

– Вы оставались собой?

– Разумеется. Я как я, весь перед вами… Помню, еще одна шоковая ситуация была на заключительном экзамене…

– При выпуске?

– Нет, при впуске. Собрался синклит, от мала до велика. От Алова с Наумовым до Пырьева с Александровым и Райзманом. Ковер и на ковре стул. Очередь за дверью. Все нервничают. Я приближаюсь. Вызывают. Иду, и у меня абсолютно пересыхает во рту, не могу говорить. Сел на стул, принужденно улыбнулся и сказал: пожалуйста, воды, иначе не скажу ни слова. Тонкий стакан – в нем вода. Отпил – появился голос. Задают вопросы – отвечаю. То ли Алов, то ли Наумов спрашивают: а у кого вы учились как химик? У профессора Пушкаревой. Что-нибудь яркое о ней можете рассказать? Говорю: она человек замечательный, и ученый, и общественный деятель, и обаятельная женщина, но поразила она меня неожиданно, дело было на колхозном рынке, она покупала молоко, с четвертью ходила за молоком, а у продавщиц только бидон и ведро и нет воронки. Ну и что же, спрашивает Наумов. И такая тишина. Отвечаю: она поступила очень просто – взяла ведро и тонкой струйкой стала лить молоко в горлышко своей четверти, изумленные бабы собрались толпой и смотрели, как профессор Пушка-рева не пролила ни капли…

– У нее был опыт!

– Она была химик! И меня приняли.

Женщина

– Когда вы встретили Инну Чурикову, кем она была для вас? Вы сразу поняли, что это женщина вашей жизни?

– Она была для меня Таня Теткина. То, что я видел, что фантазировал, над чем думал, о чем мечтал, – Таня Теткина.

– То есть вы сочинили характер…

– …а потом увидел ее. А потом с ней познакомился. Я был счастлив.

– А когда же вы в нее влюбились?

– Это позднее. Это другое. Это независимо. Первое чувство: я нашел, что искал.

– Когда вы начали работать, она шла за вами?

– Она шла за мной. Более того, она была еще очень зеленая и необученная и любила наигрывать. К ней прилипали чужие интонации и манеры. Инна, ты говоришь голосом Татьяны Дорониной – да, да, ко мне прилипло… Она очень музыкальна, очень слышит и точно воспроизводит. Она обожала Доронину. Я говорю: не надо, будь собой, у тебя свой замечательный голос, тембр уникальный, неповторимый. Все ее симпатии к бабушке, к деревне – это то, что нужно для Тани Теткиной, что составляет ее суть. Она очень выросла на картине. Работа воспитывает. Меня тоже воспитывает.

– Вы столько снимали ее – было, что она вас удивляла?

– С первого фильма. И удивляла, и радовала. Ее рассказы о маме, о бабушке из рязанских деревенских женщин – это было мне близко. Моя бабушка по маминой линии – тоже из рязанских. Это особый говор, музыка речи, все родное.

– Тяжело было расставаться с предыдущей семьей?

– Да, непросто. На эту тему я бы не очень хотел распространяться. Это касается не только меня, но и моей первой жены. У нас с ней хорошие отношения. И у Инны – тоже. Мой старший сын подолгу жил с нами. Я дорожу этим.

– Вы в судьбу верите?

– Верю.

– Характер делает судьбу или судьба – характер?

– Высшие силы. Что такое характер, что такое генетика? Все оттуда, свыше. Я не верю в случай. Случай – это неузнанный и непонятый Промысел Божий. Я довольно рано стал понимать, что это зона особого внимания, и не следует торопиться с выводами, с поступками, стоит подождать, подумать, разобраться…

– У вас были внутренние психологические сломы, включая мировоззренческие?

– Я делал что должно. Я не из тех, кто, закусив удила, занимался карьерой. Мое мировоззрение менялось, но оно менялось естественно, по ходу жизни. В 1961 году, когда полетел Гагарин, я вступил в партию. По убеждению. И верил, что люди 80-х будут жить при коммунизме. Но уже в 1966 году Высшие режиссерские курсы, триста просмотренных фильмов, прочитанные книги сделали свое дело. Я оставался самим собой, но мысли мои переменились.