Тот самый яр - Вениамин Колыхалов Страница 17

Легко бегут думы о скитских братьях и сестрах. Зримо увидел лица начётчиц, славно читающих кануны во упокой святых великомучеников… Потянуло на благие молитвы. Отшептав их, Влас хрипловатым проголосьем трижды возгласил «аллилуйя».

Умастил иконку в тайный кармашек куртки — напротив сердца: «Согревай, светлый Георгий Победоносец, душу мученика… постоянно слушай стук надломленного сердца… Родной заступник, сокруши метким копьём всякое лютое зверье… Следил ты за одним змеем, глядь — выползли шустрые змеёныши, умеющие жалить с самого расплода… Смута за смутой… житья изверги не дают, хуже всяких ворогов мор сеют…»

Грустные розмыслы на жердяных нарах прервал лейтенант Горелов. Поздоровался. Спросил о больной руке.

Не чую…

— О зверстве доложил коменданту. Самосуд будем пресекать.

— Спасибо за слова утешные. Господь праведный учит, учит людишек — не в толк… Словами, даже заступными, пальцы не пришьёшь.

— Скоро будет опытный хирург. Посмотрит — не началась ли гангрена.

— Не слыхал такое слово, но чую — страшное: геенна огненная.

— Почти. Заражение крови.

Близко к нарам офицер не подходил: боялся переселения вшей и блох. Отовсюду свешивались грязные лохмотья. Подсыхали покоробленные кальсоны, перепачканные известью и цементом штаны, куртки. Парусили портянки. На втором ярусе нар Сергей заметил потрёпанный молитвенник. Подумал: «Нашу власть никакими молитвами не прошибёшь».

Оставив староверу кусок ржаного хлеба с пластиком нельмового балыка, особист вышел из барачных сумерек.

При виде подарка под глазом Власа сверкнула тёплая хрусталинка.

Дураковатый рассыльный Оскал принёс кузнецу очередную записку на берёсте. Опять хотел стырить гайку, Никодим дал ему два свинцовых грузила. Писулька от председателя гласила:

«Срочьно отримантируй мойю кашофку».

— Приказчик сраный!

У горна лежало несколько берестяных лоскутков на растопку.

Кузнец швырнул туда новый прикас. Спасибо хоть материалом растопочным снабжает.

Оскал переминался с ноги на ногу. Отсвет огня бесовски плясал в его подсинённых глазёнках.

— Дык, кукой ответ?

— Смастери фигу.

Когда большой палец умастился среди такой же чумазой парочки, Никодим с радостью увидел: парнишка испёк весьма сдобный кренделёк.

— Вот так донеси мой ответ до самой конторы. Покрепче держи. Поднесёшь кукиш Евграфу под нос — карамелек тебе куплю.

Подняв ручонку с фигой над головой, радостный мальчишка, забыв от волнения подшмыгнуть соплинку, пошлёпал по грязи к Самому.

У наковальни без помощника тяжело. Забрали сына на возведение тюремного барака. Скверно трудить жилы на чужих работах. Если мы единоличники — отступитесь от нас, не давите вонючими заказами. Ишь, конторь прикасы шлёт… кашофка понадобилась…

Вспомнил о Тимуре. Рана от стрелы долго не заживала. Мазь травницы помогла плохо. Отец раскалил хомутное шило, приказал сыну: «терпи!» Медленно погружал стальное жало в красный вулканчик, поворачивал его, как веретёнце. Сын часто зевал, словно выпускал боль через разинутый рот.

Узнав об огненном лечении, Соломонида обняла Тимура, прижала голову к тёплой груди — наковальне.

— Изверг твой батька!.. Больно было, сынок?

— Щикотно…

Смышлёный Оскал донёс кренделёк в целости-сохранности. Поднёс кукиш к ноздрям Евграфа, повертел всей чумазостью пальцев. Председатель отвесил смачную оплеуху.

— Дык, чиво дирёсси… Ответ пронёс от самой кузни — трудодень выставь.

— Чертёныш! Получишь трудодень — в мешке не унесёшь.

Председателя колхоза раздражало наглое непокорство единоличника. Чего не раскулачили Селиверстова в первую шумную волну коллективизации? Давил бы сейчас мхи на Васюганских болотах, рыл себе нору под зиму… Не пойдёт на поклон Фесько к строптивому кузнецу. Кошёвку, сани другие изладят… От подкулачника избавлюсь всё равно.

Сел строчить в органы большую цидулю. Строй колхозный не признаёт. Власть поносит бранными словами. Староверы навещают. Изрядно приврал: в кузне сходки… шашки ковал…

Городил словесный огород, не веря в надёжность загородки. Ничего… В комендатуре сродственник поможет охомутать паршивца… Сейчас не такие головы летят…

В контору шумно ввалился племянник Евграфа Ганька — парняга бандитских кровей. Успел намотать на клубок жизни тюремную пряжу. Подпрыгивая на затоптанном полу, словно собирался воспариться на парах самогонки.

— Дядька! Меня в зону на службу берут!

— Да ну!

— Салазки гну! Надзирателем принимают.

Не помудрел Ганька за тюремную отсидку, не остепенился. Зато уверовал в сладость и силу откровенной свободы. Скоро будет при исполнении, при власти. В тюряге томской над ним изгалялись, по харе поколачивали… Отошло в прошлое нарное изгойное существование.

Дядя собирался пожурить племяша-виношника — поостерёгся. Ишь, шельма, куда залетел. В комендатуре вся власть в железном кулаке. В Евграфе Фесько сильнее зашевелились кривые коленца мозгов. Всплывали в башке слова — кузнец… комендатура… надзиратель Ганька… Всё складывалось в пользу председателя, который упорно строит социлизм. Не сомневается — упечёт кузнеца в зону, минуя раскулачку… Он у меня сразу две академии закончит…

Засольщица Прасковья Саиспаева жила с осторожностью рыси. Глядя на холмистость её живота, ревнивица Сонька язвила:

— Набухаешь, незамужка?! И то. С Оби ветром суразят не заносит.

Учётчица понимала — с рождением Тимурёнка дорога к любимому будет напрочь отрезана.

Сейчас трудно сбить Праску на психовинку. Она внимательно прислушивалась к близкой глубине тяжелеющего чрева. Глаза сияли, влажнели от сокрытой непонятной нови.

— Выковыривай, пока не поздно, — давала дерзкий совет Сонька. — Заобузишь себя с молодости… Тимуру-то нужен плотничек с пуповиной?

— Кровиночке моей лютой смерти не желай…

В Тимуре боролись, наскакивали друг на друга драчливые чувства: надо — не надо? Матушка о свадьбе дундит, радуется — внука тятяшить охота. Уверовала Соломонида: будет слепок с сына…

Отец рассержен: без благословения родителей, самовольством окрутились молодые. Остячьё — падкое на грех племя… подолом схлопать, что чешую с рыбы снять… Видел девку — пригожая, видно, сладкогубая… в глазах бесовство затаилось… Надо по уму, по закону поступать. А то спешно обженихались — под закон природы подпали… плоть с плотью сослепу столкнулась…

Через месяц, когда порхали первые гостевые снежинки, к кузнице подъехали на лошадях Горбонос и Ганька. Племянник Евграфа резко щелкнул плетью: звук шрапнелью просвистел. От выпитой в дороге самогонки першило в горле, скапливалась кисельная слюна.