Современные тюрьмы. От авторитета до олигарха - Валерий Карышев Страница 17

Несколько арестантов обернулись.

— Ну, здравствуй… Ты кто?

Первоход смело шагнул вперед.

— Отарик, вор грузинский.

После этих слов среди арестантов воцарилась напряженная тишина. Слышно лишь было, как по одному телевизору дикторша новостей НТВ рассказывает об операции «Закат-2», проведенной столичным РУОПом против солнцевской группировки, да голос эстрадной певички, перекрывающий дикторшу из другого телевизора.

— Ты вор? — из темного угла поднялась нескладная долговязая фигура. Шенгелая лишь заметил, как недоверчиво блеснули глаза в неверном свете телеэкранов. — Из Грузии?

— Вор. А ты кто? — окончательно сжигая за собой мосты, пошел в наступление Отарик.

— Гамарджоба, батоно! — неожиданно приветствовал его неизвестный, тут же перейдя на грузинский язык.

Как выяснилось, сорокалетний Гурам Анджапаридзе тоже был тбилисцем. Правда, в Грузии он не жил уже лет пятнадцать, предпочитая работать в России. Судя по всему, Анджапаридзе имел значительный вес в криминальных сферах; эту камеру он «смотрел» по поручению воров, сидящих теперь на «спецу», в бывшем режимном корпусе номер 9. Но о том, что на его «хату» должен заехать вор Отарик, почему-то не знал.

Даже в самых смелых мечтах Шенгелая не предполагал, что все произойдет именно так.

На новой «хате» ему отвели лучшее место — на нижней «шконке», в углу, рядом с окном. «Смотрящий» Гурам, памятуя о землячестве, законах грузинского гостеприимства, а также о высоком статусе нового постояльца, угостил его лучшим, что было в камере, порадовал уважаемого человека блоком «Мальборо».

И вскоре завел неспешную, размеренную беседу.

Мол, пусть дорогой батоно Отари не обижается, но ему, Гураму, раньше о нем слышать не приходилось. Конечно, это нисколько не умаляет заслуг Отарика, мир велик, и знать всем про всех решительно невозможно. Как там теперь на воле? Что нового в Грузии? Говорят, недавно в Кутаиси был большой сходняк, «курды» Отари, конечно же, в курсе? Вроде бы воры установили премию за поимку киллера, который Шакро Какачия в Берлине вальнул (при упоминании о Шакро-старом Шенгелая опустил взгляд). Говорят, Шакро застрелил бывший спецназовец, есть такая киллерюга долбаная. Кстати, тут, в «Матроске», в секретном корпусе когда-то работал. А вообще здесь, в сизо, полный беспредел со стороны ментов: передачи отметают, а если мусору чья-то «вывеска», лицо то есть, не понравится, сразу такого человека в карцер. Конечно, жулики, которые теперь на спецу, борются с таким положением вещей. А как намерен поставить вопрос Отари?

Гурам говорил по-русски — из соображений тюремной этики: уж если на «хату» заехал вор, то беседу с ним «смотрящего», если она касается арестантской жизни, должны слышать все сокамерники.

Отари отвечал кратко, уверенно, но, как видно, все больше невпопад.

— Извини за нескромность, а кто и где тебя короновал?

Шенгелая назвал крестных отцов, судя по всему, их имена ничего не сказали Анджапаридзе.

Еще несколько тонких вопросов, еще несколько имен уважаемых людей (людей этих Шенгелая, естественно, не знал), и «смотрящий» плавно съехал с темы.

Любая ошибка, любой промах наносит по репутации авторитета или человека, причисляющего себя к таковым, огромный удар. И исправить прокол, особенно если он допущен при первом знакомстве, порой очень нелегко. Шенгелая прекрасно понимал, к чему «смотрящий» задает так много вопросов, понимал, что авторитет его непоправимо пошатнулся.

С этого момента отношение к Отарику немного изменилось. Нет, внешне все оставалось по-прежнему: показное уважение сокамерников, лучшее место на нижних нарах. Но прежней открытости к себе «апельсин» больше не ощущал. Более того, авторитетные блатные, коих на «хате» было несколько, старались не вести при нем серьезные разговоры, не называть имен и кличек.

Гурам, уединившись на своей «шконке», за занавесочкой, два дня подряд писал «малявы», которые отправлял по всему корпусу при помощи «дорог». На третий день он вежливо напросился на очередную беседу с «вором». По интонации «смотрящего» Шенгелая еще более утвердился во мнении: отношение к нему изменилось, и, судя по всему, теперь уже безвозвратно.

— Батоно Отари, — произнес Анджапаридзе, — я тут с нашими жуликами связался. Ты уж извини, но не знают они такого вора Отарика. О Важе Сулаквелидзе слыхали. Об Армене ереванском нет. Короче, воры очень сомневаются, что ты жулик. Вот, прочитай…

С этими словами Гурам передал собеседнику «маляву», в которой воры без обиняков спрашивали, не «апельсин» ли Шенгелая?

— Ты за коронацию лавэ платил? — бесцеремонно поинтересовался Гурам.

Врать не приходилось, но «апельсин» немного переиначил ответ:

— Я прислал лавэ в «общак». А потом еще давал, регулярно.

— Без разницы, — отреагировал «смотрящий». — Короче, паханы пишут, чтобы мы не считали тебя за вора.

— Это почему? — возмутился Отари.

Он вспомнил и слова Важи: мол, ничего не бойся, веди себя так, как должно. И вспомнил кровные пятьдесят штук баксов, отданные в Тбилиси за «коронацию», и деньги, которые он регулярно отчислял в воровскую кассу из своих доходов… В этот момент Шенгелая не думал, что деньги и купленный титул — одно, а уважение и авторитет, который не приобретешь ни за какие баксы, — совершенно другое…

— Почему же? — повторил он чуть дрогнувшим голосом.

— Потому, земляк, что паханы так решили. Потому, что ты «апельсин». А у нас на тюрьме такие порядки: если «апельсин» не докажет своего авторитета, он становится «мужиком», то есть обычным арестантом.

— Так я что, «мужик»? — искренне ужаснулся Отари.

— Получается, что да. Да ты себя сам так поставил, — продолжал «смотрящий», чуть более примирительно. — О чем я тебя ни спрашиваю — ничего толкового сказать не можешь. С жуликами нашими связи не имеешь, точно, не в падлу сказано, лунявый какой. Четвертый день на «хате», а жизнью нашей совсем не интересуешься. Кто же ты после этого есть? — После непродолжительной, но многозначительной паузы Анджапаридзе, перейдя на грузинский, по-доброму посоветовал: — Ты только в амбицию не впадай, не ты такой первый. Веди себя нормально, и все будет путем. «Мужиком» тоже можно прожить неплохо.

Шенгелая сглотнул слюну.

— А можно бы мне самому с этими паханами, которые на «спецу» сидят, связаться?

— Можно, конечно! Но они тебе то же самое скажут. А вот наколочку свою, — Гурам покосился на изображение змейки, обвивающей кинжал, — лучше тут как-нибудь сведи. С этапа на зону придешь, тебя сразу же спросят: мол, за наколку отвечаешь? Ты не ответишь, тебе и предъявят. Знавал я одного такого. Два часа ему дали, чтобы свести. То ли кольщика рядом не оказалось, чтобы затушевать, то ли инструментов… Так он электрокипятильником на своем теле выжигал. Так-то.

В этот же день Отари покинул привилегированную нижнюю «шконку» у окна, переехав на другое место, менее комфортное. Нары на третьем ярусе, так называемую «пальму», приходилось делить с семидесятилетним дедушкой-рецидивистом из Твери, татуированным с головы до ног, и молодым бритоголовым пацаном-первоходом из какой-то люберецкой бригады, спали в три смены. Естественно, о былом уважении не могло быть и речи. Настроение Шенгелая упало до нулевой отметки.