Железные франки - Мария Шенбрунн-Амор Страница 17

Прямо над Никой жила ее подруга – высокая, коротко стриженная, решительная Анат. Зимой и летом в шортах, из которых торчали могучие загорелые ноги центуриона в шнурованных башмаках, Анат водила молодежь и туристов по пустыням и горам Святой земли. Возвращаясь из дальних походов, амазонка волокла в свою мансарду очередного щупленького юношу, интеллигентного ценителя прогулок по библейским местам. Пленник не решался вырваться и удрать то ли из ложно понятого чувства мужского долга, то ли понимая безнадежность попытки. В незапамятные времена возведения их дома человечество еще не изобрело звукоизоляцию, и очень скоро Ника узнавала, стоили ли достоинства добычи тягот транспортировки.

Соседка снизу, Сара, радиопродюсер, одно время яростно скандалила со своим приятелем, французом, но что-то в их захватывающем весь дом романе не сложилось. Шевалье съехал, и на первом этаже воцарилась безнадежная тишина. Дождливой осенней ночью бывший сердечный друг вернулся, бился в железные ворота дворика и пьяно орал, неотразимо грассируя: «Сара! Сара! Увре!» Квартал, затаив дыхание, ждал сдачи крепости, но неколебимая, как скала, Сара не капитулировала, а, наоборот, с грохотом заложила дверь засовом. На следующий день одинокая, гордая и угрюмая, она ожесточенно драила мозаичные плитки своего дворика, а затем с остервенением набросилась с мыльной мочалкой на безоружный телевизор. Стало ясно, что ни один француз не может соответствовать Сариным нормам гигиены. Кавалер исчез окончательно, и первый этаж стал стерильно безотрадным.

Но с тех пор, как в жизни Ники появился Итамар, ночи Нахлаота вновь озвучились счастливыми моментами девичьей личной жизни. Наткнувшись по утрам на сурового бородатого раввина, Ника с трудом удерживалась от извинений.

Тринадцатилетие ничего не изменило, разве что завершилась учеба у отца Мартина, и мамушка уже не смела трястись над Констанцией, как над сырым яйцом. Теперь по вечерам княгиня играла в шашки и тавлеи, танцевала в общем кругу эстампи или беседовала с остальными придворными. Оказалось, что разговоры, издали представлявшиеся такими манящими, остроумными и волнующими, на самом деле вертелись вокруг бесконечных обсуждений рыцарского вооружения, историй собственного героизма и чужой трусости, сальных шуток и более или менее искренних взаимных похвал. Но Раймонд по-прежнему обращался с ней как с маленькой, и это становилось нестерпимо.

Мамушка утверждала, что княгиня хороша собой, как Богоматерь в юности. Серебряное зеркальце показывало короткий прямой нос, который мог бы быть потоньше, и рот, который мог бы быть поменьше. Нареканий не вызывали только высокий крутой лоб и прекрасные длинные светлые волосы. А если зеркальце отставить на вытянутой руке, то можно было изловчиться и разглядеть удручающе плоский лиф. И даже совсем без зеркала Констанция знала, что похвастаться ростом она не может. Татик обидно прозывала ее «полторы ладони». Но главной, непоправимой бедой Констанции, которая портила ей всю жизнь, были щеки. Щеки не собирались взрослеть, они предательски продолжали походить на зрелые яблоки, их не мог отбелить даже отвар корня цикламена. Ямочки тоже упорно не желали превращаться в изящные впадины. Неудивительно, что Раймонд продолжал видеть в ней ребенка. Он был любезен и мил с супругой, но с придворными дамами говорил иначе, и от этого у Констанции каждый раз портилось настроение. Как заставить Пуатье заметить, что его суженая выросла?

Изабо советовала класть за едой руку на грудь и молиться святой Агате: «Святая девственница Агата! Увеличь мои перси каждым куском. Аминь!» – а в ожидании непременной помощи мученицы, которой римляне-язычники отсекли груди и потому, несомненно, сочувствующей мучениям плоскогрудых девиц, напихать за пазуху тряпицы. Рельефный силуэт Изабо наглядно демонстрировал небывалую меру благоволения святой Агаты к девице дю Пасси:

– Так это у тебя там ветошь?

– У меня-то все настоящее, – гордо выпятила свое богатство толстушка. – Жаль только, пользоваться некому.

Изабо повезло – она была похожа на перезревшую, готовую лопнуть вишню и выглядела значительно старше своих пятнадцати лет. От карих ласковых глаз до улыбки пухлых алых губ, от корсажа, не вмещающего милостей Девы Марии, до непокорной гривы черных кудряшек, подруга вся сверкала, блестела, переливалась через край и привлекала мужские взоры.

Мамушка послала девушек в аптекарский огород за лекарственными травами, но пока прилежная Констанция аккуратно срывала веточки помогающего при воспалениях розмарина, бездельница Изабо развалилась прямо на грядках мяты и майорана, сминая нежные, драгоценные всходы редких трав, заботливо высаженные Грануш. Трудился у лентяйки только язык. Вместо того чтобы собирать останавливающий кровотечение шалфей или иссоп, отвар которого спасает от кашля и глистов, болтушка уверяла, что, если забыть помолиться перед сном, ночью в постель непременно залезет похотливый инкуб, и божилась, что сама видела, как Жан Фишо «делал это» в садовых кустах с прачкой.

Изабо что угодно готова была выдумать, лишь бы отлынивать от поручений Грануш. В отличие от усердной Констанции, бездельница тяготилась любыми занятиями, кроме сплетен и заигрывания с мужчинами.

На руке Изабо в новом перстне сверкнул большой изумруд.

– Откуда это у тебя?

Девушка вытянула руку, склонила голову, полюбовалась переливами света в гранях камня и гордо заявила:

– Патриарх подарил.

Констанция от растерянности только глазами захлопала, а Изабо, хихикая, пояснила:

– Он до меня дотронулся, вот так… – Кончиками пальцев она медленно провела от уха, спрятанного в гуще черных волос, через ключицу до самого верха круглой груди.

Констанция поморщилась:

– Ты с ума сошла? Это же ужасный, отвратительный грех!

– Я-то в чем виновата? – на глаза Изабо тут же навернулись слезы обиды. – Я так сразу и сказала, и даже заплакала. Но его высокопреосвященство клялся, что ничего плохого не хотел и даже перстень подарил! Это теперь мое самое красивое украшение!

Ах, если бы Пречистая Дева не благоволила так явно к легкомысленной кокетке, к ней меньше благоволили бы и недостойные служители церкви.

– Изабо, – во что бы то ни стало требовалось спасти дурочку от нее самой, – пообещай, нет, поклянись мне всеми святыми, душой твоей покойной матери, что больше никогда, никогда не позволишь Радульфу де Домфорту дотронуться до себя!

– Да обещаю, конечно, – отмахнулась Изабо. – Зачем он мне сдался, старый, вонючий, потный, с сальными руками, кривыми ногами и с этим своим болтающимся брюхом?!

Много же безобразница узнала о патриархе по одному прикосновению! Констанция вспомнила, как безжалостно стискивал Радульф ее саму своими жирными лапами, как она укусила его за мерзкий палец. Княгиня ненавидела распутного пастыря. Иерарх заставил князя принести себе вассальную присягу и с тех пор захватил всю власть в городе, а теперь покусился и на невинность подруги!