Ивановна, или Девица из Москвы - Барбара Хофланд Страница 17

Посреди Москвы стоял другой маленький город, называемый, как оказалось, Кремлем. Там было полно церквей и дворцов и всяческого великолепия, поскольку люди здесь очень любят отдавать всякого рода ценности в свои церкви. Но, бедняги, они, конечно, добрые христиане, но, я считаю, что деньги лучше потратить на то, чтобы духовенство жило в достатке, а не на убранство бессловесных статуй, которые этого ни в грош не ставят. Ну, я думаю, русские имеют право тратить свои деньги, как им нравится, только, как я сказал своему хозяину, украшать деревянную деву брильянтами все равно что украшать оперную диву, которая и не дева вовсе, но это к делу не относится. Так вот, в этот малый город или крепость, как его ни назови, идет Бони. Он крадет там все, что только можно украсть, а потом до него доходит, что в сгоревшем доме жить-то нельзя и что на его голову каждый день сыплются проклятия двухсот пятидесяти тысяч людей и все время жди от них новой мести. И он, получив резкий отпор, уходит, но перед уходом взрывает этот великий город, в котором колокольни церквей были позолочены чистым золотом, взрывает — и под грохот этих взрывов уходят остатки его войск. О! Как проклинали его простые люди! Бедняги! Прям из самой глубины души! Что же до меня, то я желал бы, чтобы все кремлевские камни навеки заткнули ему глотку! Эх, Джон Уоткинс, Джон Уоткинс! Видел бы ты хоть частичку того, что видел я, прям бездну какую-то, у тебя голова пошла бы кругом.

Вот сегодня я наблюдал, как люди растирают еловые опилки с горстью отрубей, чтобы приготовить еду. Были среди них и такие, кому прежде лакеи всегда за столом прислуживали, как английским лордам. Бедняги! А вот сейчас люди из простых отступили в сторонку и, хотя сами голодные, предложили хозяевам первым поесть черной похлебки, и не притронулись к еде, пока граф и его маленькие сыновья не получили свою порцию. Славное было зрелище, пусть и очень печальное, ведь оно показало, какой человек их хозяин. Ты ведь знаешь, что неотесанный люд наглеет во времена равенства, чего мы навидались при выборах.

Когда я стоял, глядя на эту кучку людей, — и не потому, что было в этом что-то особенное, здесь только такое и видишь, — то заметил сидящую на земле женщину. Она выглядела такой больной, что невозможно было ей не посочувствовать, особенно когда я сообразил, что она не в состоянии проглотить пищу, которую ей давали. Ну, я и сбегал в нору, куда нас с хозяином загнали, как зайцев, взял там немного печенья и чуток портвейна и вернулся к тому графу. Уж как смог, я ведь мало чего могу сказать на ихнем языке, дал ему понять, что это для несчастной женщины, про которую я решил, что она его жена. А он, видя, что я иностранец, принял меня за француза. Никогда не забуду его взгляда — гордого и в то же время такого горького, казалось, он говорил: «Я презираю тебя и твой подарок, однако я должен спасти свою жену любой ценой». Поверь мне, Джон, я, видя горе этого человека, заревел, прям как баба, и крикнул на чистом английском: «Возьмите, милорд, возьмите! Видит Бог, я отдал бы целый бочонок ради вашего спасения, это подарок от честного английского парня — в нем нет французского яда». Ох! Видел бы ты радость на его лице, когда он понял, что я говорю, потому как сам он говорил по-английски очень порядочно для русского (русские, в основном, безграмотны, бедняги!), и объяснил тем людям, что я сказал. И все они, бедняжки, подошли ко мне поближе. Похоже, чтобы поблагодарить меня. И когда граф обмакнул печенье в вино и покормил свою несчастную леди, лежавшую на земле, и ей вроде от этого здорово полегчало, два маленьких мальчика, их сыновья, подбежали ко мне, обхватили ручонками мои колени и полезли целовать меня, тут уж, кажется, все порадовались. А я чувствую, у меня сердце чуть не разрывается. Все на свете отдал бы за то, чтоб забрать их в Блу-Постс и закатить славный обед с бочкой эля. Ну да ладно! Ничего тут не поделаешь. Но если я доживу и снова увижу малышку Англию, то мы с тобой, Джон, выпьем за здоровье и успех всех этих людей, и будь проклят Бонопарти! Так мы и сделаем, клянусь Юпитером!

Теперь ты понимаешь, Джон, что голод и голодающие здесь в России совсем не то, что у нас в Йоркшире. Вид английского работного дома здесь, в Москве, показался бы распрекрасным даже дворянину, когда б он увидел его своими глазами, а что уж говорить о простых мужиках, а, Джон? Эх, дружище, люди у нас там не имеют никакого понятия о таких вещах. Не подумай, что их царь и дворяне, которые отсюда далеко, не обращают внимания на то, что здесь творится, — нет, вовсе не так. Они очень стараются помочь, но издалека им трудно что-то довезти досюда так, чтоб провизия не попала в пасть голодным французам, а теплые вещи не укрыли их тощие спины. Но, слава Богу! Французы убираются прочь, да и в землю-матушку их немало полегло, так что наступает время помочь бедным русским. Мой хозяин отправил в Англию заказ на уйму одеял и теплых камзолов и сказал, что надеется, на Рождество будет подписка в пользу русских. Что же до меня, так я бы желал, чтоб подписался весь мир, а особенно Южная Америка, где, говорят, есть много говядины и Мадера, откуда нам это вино и привозят.

А теперь, Джон, хочу рассказать тебе, что привело нас в это мрачное место. А правда такова: мой хозяин — храни его Бог! — самый, как ты знаешь, хороший человек из всех, кто только рождался на свет. У него душа принца, и, скажу больше, он очень смелый, просто герой, но есть у него один недостаток, ну, не то чтоб недостаток, а своего рода слабость — он постоянно влюбляется, то в одну, то в другую. И вот ему взбрело в голову отправиться в Москву искать прекрасную леди, некую Иуан Ууни, которая приходится сестрой другой прекрасной леди. По правде говоря, вообще-то он собирался отправиться на поиски какого-то старика-дворянина еще до того, как услышал об этих красавицах. Но я, как никто другой, на три аршина в землю вижу и, хотя знаю, что, кроме сэра Эдварда, ни один мужчина не отправился бы так далеко на помощь другому мужчине, все ж таки представить себе не могу, чтобы кто-то пустился в эдакое путешествие ради мужчины, ну, разве что ради своего отца или друга. Потому в глубине души считаю, что он последовал сюда за женщиной. Но я всегда делаю вид, что верю ему, потому как по себе знаю, что людям не нравится, когда кто-то доискивается до истинных причин их поступков.

Ну и вот, когда мы сюда добрались и не обнаружили ничего, кроме руин и, как говорится в Библии, «мерзости запустения», то нам оставалось сделать только одно простенькое дельце — найти иголку в стоге сена. Мы совали нос во все углы и дыры и расспрашивали о графе Долгар Укки и его семье. И наши расспросы лишь вызвали слезы у людей, поскольку, похоже, граф был хорошим человеком и управлял своими крепостными, как здесь называют крестьян, с великим милосердием, так что и бедные и богатые, кажется, любили его. И когда мы выясняли насчет него у тех, кто был с ним знаком, женщины начинали плакать, а мужчины осыпать бранью французов, но все, кажется, сходились на том, что и граф, и его семья погибли, а дворец их французы разрушили. Хотя кое-кто вроде считал, что его дочь спаслась, но больше ничего они про нее не знали.

Мы побывали в лазаретах, и там я созерцал такие картины мучений, и страданий, и смерти, что это просто недоступно пониманию, так что не буду и пытаться тебе об этом рассказывать. Живые, умирающие и умершие свалены были, так сказать, в одну кучу. Ох! Как больно было смотреть на это! И все-таки выяснилось, что именно та леди, которую мы искали, почти три недели жила среди этих несчастных и, забыв про собственные беды, своими руками перевязывала им раны и утешала страдальцев. Это было так трогательно, что, наслушавшись про нее и поняв, как эти бедняги ее любили, я завелся не хуже моего хозяина и готов был искать ее с мечом в руке по всем французским казармам, если он мне позволит. Но хозяин почему-то забрал себе в голову, что леди должна прятаться где-то около отцовского дворца, который сгорел лишь с одной стороны. Вот мы туда ходили-ходили, караулили-караулили, да все без толку. Я-то хорошо понимал, что, кроме скелетов, никого, похоже, нет в таких местах, и изо всех сил старался убедить в этом сэра Эдварда, но уж больно он упрямый и редко прислушивается к советам слуг. Однажды ночью, когда мы, притаившись, стояли около дворца, появились два французских оборванца. Выглядели они так, будто их похоронили, а потом снова откопали, и объяснялись они не словами, а жестами, как немые. Когда б так себя вел англичанин, голландец, немец или русский, то я б и не задумался, но молчаливый француз — это трудно себе представить, ведь они болтливы, как старухи, или трещат, как трещотки, все до одного. А эти еле шевелили языками, и на самом деле было в них что-то зловещее, это точно, так что я в тот момент уж и не понимал, были эти французы живыми французами или их призраками. Одно только знаю точно: они настолько напугали меня, что я дрожал с головы до ног и от страха вспотел так, что рубашка на спине взмокла до последней ниточки. Однако, когда хозяин двинулся вперед в разрушенный дом, я пошел с ним бок о бок, не желая отставать по такому случаю.