Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без Страница 17

По окончании триместра нас отпускали на каникулы, и мы разъезжались по домам. Я отправлялся в Дрезден и проводил несколько дней с родителями. Они не донимали меня расспросами, да и я почти ничего не рассказывал. Я знал, что не задержусь в этом интернате надолго. Меня вела по жизни могущественная сила, над которой я был не властен — сила моего призвания. Но раз уж я получил власть над звуками и призван стать величайшим певцом в истории, мне следовало во что бы то ни стало продолжать обучение и постигнуть все премудрости певческого искусства. Большего и не требовалось. Поэтому я никогда не жаловался на холод, плохое питание, недостаток отдыха и сна. В Высшей школе певческого мастерства я довольствовался пищей духовной. В этом месте, лишенном души, моя душа расцветала.

Не желая привлекать внимание господина директора с его странными педагогическими методами, а также питая тайную неприязнь ко всем мальчикам за исключением Фридриха, я скрывал свой талант, но в то же самое время жадно впитывал в себя новые знания. Представьте себе, отец, каково приходится гениальному художнику, который вынужден всю жизнь малевать дрянные пейзажи… Неужели у него никогда бы не возникло порыва схватить лист бумаги и запечатлеть на нем все совершенство своего внутреннего бытия? Нечто подобное случалось и со мной, и в редкие моменты, когда мои товарищи начинали шуметь, я отпускал голос на волю и пел. Но этого было недостаточно. Тогда уже на четвертый месяц я вставал посреди ночи, одевался и под покровом темноты выскакивал во внутренний двор. Если бы меня видел кто-нибудь из наставников, я был бы немедленно исключен из школы. Конечно, я знал, что за оградой разгуливает Красавчик Франц, но он мог лишь видеть, а я слышал каждый его шаг. Обмануть его было проще, чем поймать курицу, загнанную в угол. Я пролезал между прутьями решетки, убегал в лес и забирался на самое высокое дерево. Там, сидя в густой кроне, скрытый от любопытных глаз и ушей, я пел мелодии, которые днем пели мои товарищи. Наставники никогда бы не доверили мне исполнять их, ведь я казался им недостойным внимания. Я вплетал в эти мелодии неописуемую нежность, грусть, навеваемую завываниями ветра, чувство, проникавшее до самых глубин, как корни дерева, что держали меня над землей. Я пытался передать в песнях восход солнца, взмах крыльев орла, озирающего царственным взором свои владения, робость оленя, скрывшегося в чаще, улыбку Бога, сотворившего мир. В тот миг все звуки моего детства, дремавшие под коркой леденящего страха, имя которому было господин директор, пробуждались и возносили меня ввысь. Мне рукоплескали Мюнхен, Бавария, Германия, Европа — весь мир. Мой голос струился как река, которая берет свое начало на Земле и устремляется вверх, к небесам, опровергая закон земного тяготения. И, наконец, воплотив в голосе тысячи оттенков звука, я рыдал в отчаянии, потому что, несмотря ни на что, я, и только я, Людвиг Шмидт фон Карлсбург знал, что мой голос несовершенен, что мне недостает одной-единственной ноты. Мое отчаяние было бездонным колодцем, из которого веяло пустотой. Где же она, моя последняя нота? Почему она прячется от меня? Сколько еще мне придется искать ее? В каких краях она обитает?

Как только начинало светать, я спускался с дерева и возвращался в корпус, стараясь не попасться на глаза Красавчику Францу. Пробравшись на цыпочках в комнату, я нырял под одеяло и засыпал, а через час просыпался вместе с остальными учениками.

15

Однажды, в конце февраля, в четверг, я вновь вышел за ограду и отправился на прогулку. Фридрих отказался составить мне компанию; у него был дополнительный урок пения. За все время, что мы провели здесь, он благодаря поистине нечеловеческому упорству и моей помощи стал лучшим певцом в школе. В тот день ему впервые позволили вести сольную партию, и он был на седьмом небе от счастья. Он уже представлял, как обрадуются его родители, когда он приедет на каникулы и сообщит им эту новость. Я же подумал, что моя помощь ему уже не потребуется.

Я брел в одиночестве, погруженный в свои мысли, и сам не заметил, как оказался на другой стороне двора и зашагал по тропинке, ведущей к церкви. Появляться здесь в неурочные часы одному, без сопровождения наставника, было строго-настрого запрещено. Спохватившись, я хотел было повернуть обратно, но вдруг среди темных ветвей мелькнули детские фигуры. Страх быть застигнутым на месте не смог побороть моего любопытства. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что меня никто не преследует, я спрятался за деревом и перебежками, укрываясь за густыми кустами ивняка, подобрался к ним поближе.

Ведомые господином директором, мальчики двигались вереницей по направлению к церкви. Бледные, исхудавшие, обритые наголо — они казались бесплотными тенями. Я нисколько не сомневался, что вижу перед собой певцов особого хора. Как вы, наверное, догадались, отец, долгое время я подозревал, что особого хора на самом деле не существует, что он — измышление учителей, приманка для доверчивых детских умов. Но теперь я вынужден был признать, что ошибался. Особый хор стоял в двух шагах от меня, выделяясь белизной туник, в которые обрядил их господин директор, на фоне чернеющего леса. Мне показалось, что от них исходит едва уловимое бледное свечение, как от грибов-гнилушек.

Я крался за ними до самой церкви, а когда они вошли внутрь, спрятался за стеклянными дверьми и прильнул к витражу. Сквозь стекло цвета темного граната я сумел разглядеть, как они один за другим поднялись по лестнице к органу, и потерял их из виду. А потом, отец, я услышал их голоса. Не стану скрывать: ничего подобного прежде я еще не слышал. Эти голоса звенели как хрустальные воды горных ручьев, наполняя пределы церкви звуками необычайной чистоты. Они звучали тонко, но в то же время были исполнены величия и удивительной нежности. Следовало признать, что при отборе певчих господин директор руководствовался не только собственной прихотью.

Я чуть подался вперед и вслушался, пытаясь определить, из чего же состоят их голоса, но у меня ничего не вышло. Я убедился, что голоса пусты. Именно так, святой отец, это божественное пение не таило в себе ничего, кроме пустоты. Вы не поверите, отец Стефан, но голоса особого хора являли собой абсолютное ничто! Я не мог разложить их на составляющие, потому что в них не было никаких субстанций. На мгновение мне показалось, что наконец я отыскал тот самый звук, которого недоставало в моей коллекции, но эта мысль сменилась другой, одинаково поразившей и ужаснувшей меня: их голоса были мертвы. Воистину, отец, так могла звучать только смерть.

Я был так ошеломлен своим открытием, что не заметил, как кто-то подкрался ко мне со спины. Я обернулся и вздрогнул. На губах замер, но так и не сорвался крик: всего в двух метрах от меня стоял Красавчик Франц. Впервые я видел его при свете дня. Он был ужасен: под паклей сальных волос бугрился шишковатый череп, покрытое множеством шрамов и гнойных пятен лицо являло собой вершину человеческого безобразия. Правый глаз, лишенный века, казался в два раза больше, чем левый, будто Творец впотьмах ошибся и вставил горбуну глаз другого человека. И этим глазом он смотрел на меня так, будто я был его желанной добычей. Я замер на месте и почувствовал, как по всему телу разливается мертвенное бессилие.

С привычным урчанием он замахнулся гнилой тростью и начал охаживать меня по щиколоткам и почкам. Боль вывела меня из оцепенения. Я встрепенулся и бросился бежать по направлению к главному корпусу, Красавчик Франц припустил за мной. Несмотря на свой горб, он бежал с невероятной скоростью, но в конце концов я забежал за ограду и смешался с толпой учеников. Обернувшись, я убедился, что Красавчик Франц больше не преследует меня. Но каждой клеткой своего тела я ощущал на себе его взгляд, полный звериной злобы.