Жить дальше. Автобиография - Ирина Безрукова Страница 17

В Щукинском училище тоже не задалось. Оставалось театральное училище им. Щепкина. Придя в Щепкинское училище, я стала читать им отрывок из книги Павла Вежинова, по которой был в свое время снят фильм «Барьер» со Смоктуновским. Речь там шла о девушке, которая обладает паранормальными способностями, чуть ли не летать умеет. Начинаю читать: «Меня зовут Доротея. Мой отец был худой, как скелет. Я такая же худая, как мой отец. Он был чиновник. Он сам так говорил. Мой отец был чиновник. Он сам говорил, что он чиновник. Теперь никто не употребляет этого слова, сейчас все говорят “служащий”. Почему служащий? По-моему, глупо и обидно. Это слово не подходит человеку. У нас была собака Барон. Мы кричали: “Эй, Барон, служи!” …Собаки ужасно не любят служить. И люди не любят, и собаки, о птицах и говорить нечего». И так далее.

Юрий Мефодьевич Соломин и его жена Ольга Николаевна, присутствовавшие на прослушивании, насторожились. Они сначала не поняли, что это монолог, решили, что я о себе рассказываю. Потом, конечно, справедливо рассудили, что получается чересчур литературно, да и на нашу действительность не совсем похоже, слишком много признаков иностранного быта. Но на несколько секунд они прямо были ошеломлены. И Ольга Николаевна, повернувшись к студентам, которые сидели тут же в аудитории, говорит им: «Вы посмотрите, девочка пришла поступать, а какой уровень! Какая достоверность!» Я впечатлила их своим монологом, и меня попросили спеть. Я завела: «В горнице моей светло!» Они поморщились: «А можно что-то другое, не эстраду?» Я растерялась – мне всегда казалось, что это по-настоящему народная песня. «Ну ладно, а заплакать можешь?» – говорят мне. И тут меня охватывает паника. С того дня, как я похоронила маму, заплакать мне практически никогда не удавалось. В тех случаях, когда обычно люди плачут, я чувствовала только ком в горле и глухое отчаяние, слёз не было, несмотря ни на какие усилия. Но в тот момент я была в невероятном отчаянии – я уже провалилась в три вуза из четырех, и Щепка была моим последним шансом. Ну вот, думаю, сейчас не сумею заплакать, мне откажут и здесь, и я опять поеду домой. Слёзы тут же брызнули из моих глаз. Ольга Николаевна опять повернулась к четверокурсникам и говорит: «Вы видели, что делает эта девочка?! Ну-ка отведите ее в библиотеку и подберите ей нормальную программу». Со мной начали заниматься, выбрали мне отрывок из «Барышни-крестьянки» – классическую тему, там, где героиня знакомится с Алексеем. И басню подобрали, и стихи. «Только вот про «горницу» не пой больше, что угодно пой, только не этот ужас. Хоть «во-поле-береза-стояла».

Меня даже поселили в общежитие училища на время подготовки к конкурсу, что было вообще немыслимо. И я, будучи абитуриенткой, общалась со студентами, некоторые из которых уже даже в кино снялись, что в моих глазах делало их звездами мирового масштаба. Однажды в общежитие на танцевальный вечер пришел Антон Табаков, пытался со мной разговаривать и даже заигрывать. Он был яркий, харизматичный, очень модно одет, но комплимент сказал мне какой-то, как мне показалось, сомнительный. Пришлось вспомнить науку, которую я хорошо усвоила, живя в Ростове. Там мужчины горячие, и их надо уметь отшивать, аккуратно, но решительно. Я была очень трепетная девочка, целомудренная и нежная, но отвечать на сомнительные комплименты умела хорошо. И даже несмотря на то, что это был не какой-то проходимец, а Табаков, сближаться с ним не планировала.

День финального прослушивания приближался. Незадолго до этого я, входя в двери Щепкинского училища, столкнулась с четой Соломиных. Они выходили на улицу, она держала его под руку, а у него на шее я увидела гипс. Воротник такой гипсовый. «Ой, что это у вас?» – спросила я не совсем тактично. «Ну вы разве не знаете? Сейчас это модно, все так ходят», – ответил с улыбкой Юрий Мефодьевич. А потом объяснил, что в темноте в кулису хотел уйти, туда, где железная такая конструкция. Обычно путь до гримерок за кулисами подсвечен фонарями, а в тот день по какой-то причине освещение не работало. Соломину нужно было срочно бежать переодеваться для следующей сцены. И он на бегу в полнейшей темноте вошел головой в эту железную конструкцию и повредил себе шею. «Взяли паузу, сделали мне укол обезболивающий, и я вышел доигрывать спектакль», – подытожил Соломин. Я была восхищена этим великим артистом: во-первых, тем, что можно из любви к искусству свернуть себе шею, а во-вторых, что в таком состоянии можно не бросить спектакль и доиграть до финала.

Наступил самый ответственный день. Все три тура я прошла, и меня допустили до основного конкурса. Я неделю ждала этого дня, томилась в ожидании, нервы были на пределе. А в день главного испытания в Москве вдруг наступил какой-то нечеловеческий холод. Июль, но при этом температура на улице не выше плюс 10–13 градусов. А у меня с собой, кроме сарафана и босоножек, ничего нет. Добираться от общежития до Щепкинского училища надо было по Тверской пешком до метро и после поездки в метро еще пешком. Замерзла я просто невероятно и вымокла насквозь. Дойдя до аудитории и взглянув на остальных девочек, которые претендовали на поступление, я решила, что шансов у меня нет никаких, – они все выглядели с иголочки, в наглаженных платьях и с прическами, а я была как мокрая курица, платье, в котором я приехала, было сшито еще на мой выпускной, и босоножки тоже не заслуживали доброго слова. Я упала духом, «сложила лапки» и решила, что бороться бесполезно. Выйдя на сцену, взглянула на Соломиных, которые восседали в президиуме, и поняла, что они, мягко говоря, удивлены. Они не поняли, что со мной не так – я была на высоте все эти дни, со мной занимались, подготовка у меня была на уровне – почему же я читаю так, как будто уже заранее сдалась и смирилась с поражением? Они пытались доказать всем, кто сидел рядом с ними, что девочка хорошая, у нее есть задатки, просто сегодня что-то пошло не так. Но на лицах педагогов читалось сомнение. И тогда меня попросили станцевать. Заиграла музыка, в которой я угадала что-то наподобие канкана. Ну канкан – значит, канкан, решила я и начала аккуратно выбрасывать вперед ноги и делать движение, как будто я полощу вокруг них юбками. Комиссию мои танцы явно не впечатлили. Это уж потом умные люди объяснили мне, что в Щепкинском училище канкан неуместен. Это в Вахтанговском можно было хоть на голове стоять, хоть на шпагат садиться – все бы приняли. А в этом насквозь академическом училище танцы приветствовались только приличные.

Своим танцем я совсем, как говорится, «завалила участок». Ольга Николаевна подошла потом ко мне и говорит: «Ирочка, что ж такое с вами случилось? Мне так жаль, вы по типажу абсолютно наша девочка». Но деваться было некуда, поступление мое зависело не только от мнения Соломиных. И я совсем было уже приготовилась ехать домой несолоно хлебавши, но кто-то из опытных абитуриентов, случившихся рядом, сказал: «А ты же прошла все туры, почему ты не хочешь попытаться попробовать поступить в Питере?» Оказывается, абитуриент, дошедший до конкурса в Москве, имеет право получить соответствующую справку и ехать поступать уже без туров в театральные вузы любых российских городов. Там экзамены начинались позже, и я еще вполне успевала. По совету абитуриентов я взяла справку, что была допущена после третьего тура на творческий конкурс. Одна прекрасная девушка из Питера, с которой мы познакомились на всех этих прослушиваниях, дала мне телефон своей мамы и заверила, что та меня с удовольствием примет и разместит в их квартире на время поступления. Это было невероятно. Совершенно незнакомая мне посторонняя женщина пустила меня в свою квартиру, дала раскладушку, перину, крахмальные простыни, накормила завтраком. И я, воодушевлённая, пошла пробоваться в ЛГИТМИК на курс Малеванной. «Очень мило», – сказала Малеванная, прослушав меня. Но когда объявляли список тех, кто допущен до экзаменов, моя фамилия не прозвучала.