Вкратце жизнь - Евгений Бунимович Страница 16

Учился я легко и охотно, но не этим были заполнены мои мысли, чувства и дни. Все-таки Вторая школа случилась в моей жизни в период активного полового созревания, так что два последних школьных года я находился в перманентном состоянии влюбленности разной степени интенсивности.

А тут еще на уроке литературы нам сообщили, что “только влюбленный имеет право на звание человека”. Блоковская гипербола была воспринята буквально. Очень хотелось иметь право. Очень.

Через пару недель после начала занятий – нет, уже ближе к октябрю – в нашем классе появилась новенькая. Звали ее Наташа Зорина.

Новенькой она была для нас, но не для школы, где уже успела поучиться в седьмом и восьмом классах и чуть ли не во всех литерах от А до Я.

Наташина мама, Людмила Яковлевна, преподавала в школе физику и очень переживала, что дочка не горела особенно ни физикой с математикой, ни легендарными лекциями по опальной литературе Серебряного века.

На олимпиады Наташа тоже не рвалась, зато выиграла районные соревнования по бегу.

– Что ты так переживаешь, – сказал как-то Людмиле Яковлевне на перемене в учительской Анатолий Якобсон, который эти самые опальные лекции и читал, – красивая девчонка, пускай бегает!

Но Людмила Яковлевна не переживать не умела.

Наташу все это достало, и она в очередной раз окончательно и бесповоротно решила из школы уходить.

Тут переживаниями Людмилы Яковлевны проникся не только Якобсон, но и ее новый коллега – тоже учитель физики Яков Васильевич:

– У меня хороший класс, давайте ее к нам!

Наташа согласилась посидеть в новом классе пару дней перед уходом из школы, не подозревая, что этот случайный разговор во многом определит ее жизнь. И не только ее.

Яков Васильевич привел Наташу в класс, представил, и она села за последнюю парту, у окна (похоже на плохое кино, но правда).

Якобсон не врал – Наташа действительно была самой красивой девочкой в школе.

В то время я был увлечен тонкими, ломкими, чуть угловатыми линиями женских образов раннего Пикассо и даже контрабандой водил экскурсии по французским залам Музея изящных искусств. Очевидное сходство новенькой с полупрозрачными девушками на любимых полотнах не могло не подействовать. А поскольку в это время на уроках литературы мы упоенно читали “Войну и мир”, даже имя Наташа показалось мне редким и удивительным.

Я тут же написал новенькой записку, пригласив участвовать в выпуске классной стенгазеты “Сопли и вопли”. Спросил, умеет ли она писать заметки или рисовать.

В довольно быстро прилетевшей ответной записке Наташа честно ответила, что она ничего не умеет – ни писать, ни рисовать, но в выпуске газеты примет участие с удовольствием.

Мне бы вовремя обратить внимание на первую часть Наташиного ответа, но я был молод и неопытен, меня вдохновила часть вторая. Записку я показал Ленке Захарьиной, с которой тогда мы еще сидели за одной партой.

На этом сходство с романтическим кино завершается.

Влюблялся я потом и в школьные, и в студенческие годы налево и направо. Девочек в математических классах было, конечно, не так много. Зато в школе было много разных классов. А позднее, в МГУ, было много факультетов, включая гуманитарные.

Тут же, неподалеку, поступившая на геологический Наташа крутила свои романы.

Тогда же появилась первая (если не ошибаюсь) публикация моих стихов – у Юры Щекочихина в “Алом парусе”, где мы с Щекочем и познакомились.

Больше этот трогательный опус я никогда и нигде не публиковал, но тут приведу:

Девятый класс. Вторая школа. Едва знакомы ты и я. В речах ни одного глагола, а только междометия. Из пункта Я летит записка, в пункт Ты врезается легко. Я улыбаюсь – как все близко, ты плачешь – как все далеко. Клочок от тех времен остался, источник света и тепла, и тот, похоже, затерялся в бездонных ящиках стола.

Поженились мы с Наташей позже, по окончании университета. Но это уже другая история. Собственно, не совсем еще история, поскольку длится по сей день.

А стихи я начал писать тогда же, в спецфизматшколе. Не мог не начать.

Качество оценивать не будем, а вот если оценить количество написанного в школе в разных душевных обстоятельствах, то главной моей школьной любовью была, несомненно, Катя Франк из параллельного класса “Б”.

Кате я посвятил просто ворох всяческой рифмованной ахинеи.

Она была еще более тонкая и ломкая, практически прозрачная.

Катя носила очки с очень толстыми стеклами, за которыми как в аквариуме плавали ее голубые водянистые глаза. Но даже эти очки не помогли ей вовремя разглядеть мою большую любовь во всем ее масштабе и трогательных подробностях. Так что эту мою любовь следует признать не только главной школьной, но также трагической и неразделенной.

Хорошо помню момент, когда Катя, видимо, уже собралась было ее разделить. Мы сидели на скамейке на бульваре перед ее домом. Осень была прозрачной и зыбкой, Катя тоже. Почти бесплотной.

Я обнял ее как положено и не знал, что делать дальше.

Нет, не буду лукавить – знал. Постижение плоти шло параллельно и довольно успешно. Но тут, на скамейке, мне это было как-то не важно, не нужно, ни к чему.

Зуд в крови оказался стихотворным.

В прошлом году, почти полстолетия спустя после описываемых событий, бродячий цирк из трех поэтов представлял большую антологию современной русской поэзии, вышедшую в Штатах. Мы выступали в Нью-Йорке и Чикаго, а завершалось все пафосным вечером в Вашингтоне в Библиотеке Конгресса с участием министра их культуры.

На наше представление в библиотеку пришла проживавшая неподалеку Катя Франк. Я не сразу ее узнал, хотя она мало изменилась.

Не было только очков с толстыми линзами – и не стало чуда аквариума с плывущими водянистыми голубыми глазами. Наверное, вместо очков были современные незаметные линзы.

После выступления все покупали толстую антологию, а мы ее витиевато надписывали. Катя тоже купила.