Аристократия и Демос. Политическая элита архаических и классических Афин - Игорь Суриков Страница 16

Коллективистская тенденция видна невооруженным глазом в различных сферах общественной жизни архаических полисов. Безусловно, необходимо сказать в данной связи об уже упоминавшемся выше издании первых в греческом мире сводов законов, которые вводили некие единые, обязательные для всех нормы поведения в рамках гражданского коллектива. В раннем законодательстве коллективистская тенденция противостояла индивидуалистической. Стоит отметить еще, что в прямой связи с коллективизмом стоит складывание такого важного компонента шкалы ценностей древнегреческой цивилизации, как полисный патриотизм, еще практически чуждый героям Гомера.

Две тенденции, о которых идет речь – индивидуалистическая и коллективистская, – были не только взаимодополняющими, но и, конечно, противостояли друг другу, находились в диалектическом противоборстве. Такого рода «единство и борьба противоположностей» во многом обусловили появление самого «греческого чуда», складывание классической полисной цивилизации, полисной системы ценностей. Лишь в очень редких, можно сказать, единичных случаях одной из тенденций удавалось взять верх над другой, достигнуть решительного преобладания. Такие случаи являлись, безусловно, отклонениями от нормы, некими полюсами возможного.

А в типовом полисе индивидуалистическая и коллективистская тенденции сосуществовали, и, соответственно, периоды стабильности и стасиса чередовались, сменяя друг друга. Естественно, именно стабильность, «евномия», была желательным состоянием; стасис стремились предотвращать, используя для этого различные средства. Одним из таких средств было, в частности, колонизационное движение. Исследователи, изучающие Великую колонизацию архаической эпохи, чаще всего делают акцент на ее экономические факторы (стенохория и земельный голод как следствие демографического взрыва, поиск сырьевых баз, желание утвердиться на торговых путях и т. п.), но не всегда уделяют должное внимание факторам политическим. Между тем последние, как нам представляется, играли далеко не последнюю роль. Сплошь и рядом непосредственным поводом выведения колонии являлись перипетии борьбы за власть в полисе. Группировка, не сумевшая добиться успеха «у себя дома», уходила в апойкию, а ее лидер становился ойкистом, таким образом достигая на новом месте того высокого положения, в котором ему было отказано на родине. Впрочем, колонизация, естественно, не могла стать панацеей, да и в целом являлась вариантом, возможным отнюдь не для любого полиса. Для того чтобы колонизационное мероприятие осуществилось, была необходима либо совокупность не только политических, но и экономических предпосылок (группировка политиков-аристократов могла, естественно, основать жизнеспособную колонию только в том случае, если ее сопровождала достаточно значительная в количественном отношении группа рядовых граждан, заинтересованных в переселении), либо ситуация должна была быть крайне острой, не оставлявшей для какой-то части населения реальной возможности остаться на родине (например, если в ходе борьбы одна группировка полностью побеждала и поголовно изгоняла другую, что случалось не часто).

Порой стабильности в полисе удавалось достичь иным способом – установлением умеренной олигархии, в рамках которой члены аристократической элиты, отказавшись от части своих притязаний, находили друг с другом некий modus vivendi, а демос, не подвергающийся чрезмерной эксплуатации, был в общем удовлетворен своим положением и не стремился к большему. Именно таков случай Коринфа, где в первой половине VI в. до н. э., после ликвидации тирании Кипселидов, возникло именно такого рода олигархическое правление (кстати, отнюдь не входившее в противоречие с высоким экономическим развитием этого города). Коринфская олигархия оказалась весьма стабильной, и, насколько можно судить, случаи стасиса в Коринфе стали весьма редкими.

Прочности и стабильности олигархии, правившей Коринфом, вне сомнения, способствовало то обстоятельство, что вся коринфская высшая знать, по сути дела, представляла собой один огромный, чрезвычайно разросшийся клан Бакхиадов. Аристократам, ощущавшим себя родственниками (пусть и дальними), было, конечно, легче найти общий язык. Далеко не везде, однако, дело обстояло таким же образом. Так, в Афинах аристократическое правление, установившееся в начале архаической эпохи, не вылилось в господство одного знатного рода, а изначально приобрело форму соперничества различных группировок. Кстати, ситуация в Аттике (а именно этот регион греческого мира, естественно, больше всего интересует нас) осложнялась еще и тем, что, как известно, еще на закате микенской эпохи, в период дорийского нашествия, она стала прибежищем для многих представителей ахейской знати Пелопоннеса, изгнанной дорийцами. Иммигранты практически заняли в Афинах весьма влиятельное положение: именно из их среды выдвинулась последняя афинская царская династия – Медонтиды (Кодриды), а также столь известные аристократические роды, как Писистратиды, Филаиды, Алкмеониды. Наличие большого числа «чужаков» в рядах аристократии, и без того отнюдь не сплоченных, делало политическую борьбу только более острой, а соперничество – более болезненным. Понятно, что, например, лидер группировки педиеев в первой половине VI в. до н. э. Ликург из рода Этеобутадов, возводивший свою родословную к первым афинским царям-«автохтонам» (ср. Аполлодор, Мифологическая библиотека. III. 14. 8), не мог с иным чувством, кроме как с глубокой неприязнью, наблюдать за тем, как рвется к власти «выскочка» Писистрат, чьи предки жили в Аттике «всего лишь» каких-нибудь полтысячелетия. Характерно, что Писистрат, случалось, вступал в альянс с другим своим видным соперником – Мегаклом из рода Алкмеонидов, тоже потомком иммигрантов из Пилоса, но ни о каких соглашениях Писистрата с Ликургом источники не сообщают. Очевидно, такие соглашения были просто невозможными.

Следует подчеркнуть, что практически каждый аристократ (во всяком случае, если говорить о самом верхнем, действительно правящем слое) вполне готов был видеть в себе самом потенциального тирана, но в то же время, естественно, отказывал в таком же моральном праве всем своим собратьям по сословию. Среди афинской знати, насколько можно судить, почти не было принципиальных противников тирании как таковой, тем более что, как убедительно показал И. А. Макаров, сам феномен Старшей тирании и по социальным корням, и по своей идеологии был чисто аристократическим (Макаров, 1997; ср. Salmon, 1997). Однако, с другой стороны, в живой реальности эпохи каждый знатный лидер противился установлению тирании – постольку, поскольку он не мог допустить, чтобы тираном стал кто-то другой. Архаическое общество аристократов было обществом «равных», своеобразных «пэров», которые старались не допустить существования над ними «первого». Собственно, именно поэтому они и покончили с властью гомеровских басилеев. Отсюда – своеобразный аристократический «республиканизм», который, безусловно, внес свой вклад в формирование полисных структур. Одной из манифестаций этого «республиканизма» стало раннее появление остракизма – изгнания из полиса наиболее влиятельных граждан, не за какую-либо вину, а, так сказать, «для профилактики», во избежание потенциального захвата такими гражданами тиранической власти. В другом месте (Суриков, 2006, с. 182–228) мы стараемся аргументированно показать, что первые, еще институционально не очень развитые формы остракизма («протоостракизм», как мы их называем) возникли именно в эпоху архаики. К решениям об остракизме в то время еще отнюдь не привлекались массы демоса. Аристократы – пока чисто в своей среде, в укомплектованных ими органах управления (советах и т. п.) решали, кто из представителей их сословия стал слишком опасен для других и должен быть заблаговременно (именно заблаговременно, поскольку иначе могло стать уже поздно) удален.