В пучине Русской Смуты - Максим Зарезин Страница 16

Мы рассмотрели социально-экономические условия, позволившие беглому монаху стать «императором Деметриусом», ситуацию, в которой сформировались политические воззрения Самозванца. Теперь нам предстоит ответить на другой вопрос, не менее важный для понимания феномена Григория Отрепьева: как сам он относился к избранной миссии.

Интересно, что Костомаров и Соловьев, столь различно смотревшие на обстоятельства появления названого Димитрия, солидарны в одном: судя по поведению Самозванца, он искренне верил в свое высокое происхождение. Этим объясняется и хладнокровие Самозванца, не избегавшего представать перед своими мнимыми родственниками и даже «матерью» Марией Нагой, патриархом Иовом, и всеми теми многочисленными клириками и мирянами, способными без труда изобличить в новоявленном самодержце Отрепьева. «В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности его прав, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?». Но откуда у сына мелкого костромского служаки неколебимая убежденность в своем высоком происхождении и великом предназначении, завидная уверенность в своих силах — и эти убежденность и уверенность Юшка Отрепьев внушал многим окружавшим его людям. Можем ли мы представить механизм перерождения личности, потери или замещения своего «я» и прояснить принципы действия этого механизма.

Современный богослов свящ. А. Ельчанинов указывает на то, что обращение к «самосозерцанию» и «самовожделению» часто начинается от внезапного потрясения души (например, большим горем) или от продолжительного личного самочувствия, вследствие, например, успеха, удачи, постоянного упражнения своего таланта. Часто эта обращенность на себя развивается у людей тихих, покорных, молчаливых, у которых с детства подавлялась их личная жизнь, и эта «подавленная субъективность порождает, как компенсацию, эгоцентрическую тенденцию, в самых разнообразных проявлениях: обидчивость, мнительность, кокетство, желание обратить на себя внимание даже поддержанием и раздуванием о себе слухов, наконец даже в виде прямых психозов характера, навязчивых идей».

Часто это — так называемый «темпераментный» человек, «увлекающийся», «страстный», талантливый. Это — своего рода извергающийся гейзер, своей непрерывной активностью мешающий и Богу, и людям подойти к нему. Он полон, поглощен, упоен собой. Он ничего не видит и не чувствует, кроме своего горения, таланта, которым наслаждается, от которого получает полное счастье и удовольствие. Его цель — вести свою линию, посрамить, поразить других; он жадно ищет известности, хотя бы скандальной, мстя этим миру за непризнание и беря у него реванш. Если он монах, то бросает монастырь, где ему все невыносимо, и ищет собственные пути. …Состояние души мрачное, беспросветное, одиночество полное, но вместе с тем искреннее убеждение в правоте своего пути и чувство полной безопасности, в то время как черные крылья мчат его к гибели. Собственно говоря, такое состояние мало чем отличается от помешательства, — отмечает о. А. Ельчанинов, — Характерно, что такие распространенные формы душевной болезни — мания величия и мания преследования — прямо вытекают из «повышенного самоощущения».

Сиротское детство в костромской глубинке, презрительное равнодушие более удачливых родственников заставили впечатлительного смышленого мальчика замкнуться в себе, затаить обиду на весь белый свет. «Самовожделение» Григория Отрепьева не только воплощение честолюбивых помыслов, но и реванш за нескладную жизнь отца и его нелепую смерть, вдовью долю матери, месть за сиротские унижения и горький холопский хлеб. Но вот судьба дает ему шанс — он попадает в столицу к могущественным вельможам, где ему удается выделиться, привлечь к себе благосклонное внимание хозяев, вращаться среди тех, кто вершит судьбами государства. Подавленность сменяется эйфорией, неуверенность в своих силах — дерзостью; он упивается своими дарованиями, своим успехом, вниманием и похвалой сильных мира сего — и все это на фоне разговоров о чудесно спасшемся царевиче.

Если даже Романовы целенаправленно не готовили своего холопа к роли Димитрия, мысль о том, что его ровесник, неведомо где скрывающийся царственный отрок, способен внезапно объявиться и свергнуть ненавистного Годунова, мысль эта произвела переворот в сознании сына стрелецкого сотника. Постоянное размышление над этим предметом породило дерзновенное допущение, а допущение переросло в убежденность. Он примерил личину, которая приросла к плоти и обернулась подлинным лицом. Отсюда привычка к беспрерывному вранью, в котором Расстригу постоянно уличали бояре. Но для «императора Деметриуса», живущего в мире, где вымысел и реальность переплелись неразделимо, эта привычка органична. Отсюда проистекает — повторим слова о. А. Ельчанинова теперь уже применительно в Отрепьеву, — поражавшее и современников и исследователей его «искреннее убеждение в правоте своего пути и чувство полной безопасности, в то время как черные крылья мчат его к гибели».

В полной мере своеобразный фатализм Расстриги проявился накануне расправы 17 мая 1606 года. Нельзя сказать, что он проявил поразительную беспечность: Отрепьев явно предчувствовал или предугадывал угрожавшую ему смертельную угрозу. Очевидцы отметили, что в дни празднования свадьбы с Мариной Мнишек «император Деметриус» был угрюм и подавлен, по временам его страх прорывался наружу припадками беспричинного гнева. Но чем больше поводов для тревоги, тем больше наружного веселья; вместо того чтобы пойти навстречу общественному мнению, Отрепьев эпатирует его, почти всю пятницу проводя в беспрерывных пиршествах. Ему доносят о заговоре и заговорщиках, и он даже соглашается с необходимостью упредить выступление мятежников, но ничего конкретного не предпринимает. Он словно выжидает, дразнит судьбу: неужели его счастливая звезда скроется за тучами или в очередной раз Фортуна будет на его стороне, удастся ли перескочить через пропасть или ему суждено сорваться вниз? Здесь и страх, и азарт, и радостное возбуждение.