Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в ХIХ в. - Полина Венгерова Страница 16

Многих усилий стоило сохранить в подобающей ритуальной чистоте шмуре, мацу и сосуды. Слуги часто перепутывали посуду. Вспоминаю один случай, произошедший в эрев-йом-тов (канун праздника), за два дня до окончания Песаха.

В кухне лежало довольно много кошерных кур и индеек, то есть они были забиты, ощипаны, обварены кипятком и посолены по всем ритуальным правилам. Тут явилась моя мать, взяла в руки большой нож и стала проверять, не застряло ли где зернышко овса или гречки, которыми откармливали птицу, ведь в этом случае она не годилась для Песаха. И в самом деле! Мать обнаружила зернышко овса в шейке одной из индеек, и тем самым все ее товарки были объявлены хомецом и подверглись запрету на употребление в пищу. Мать была очень сердита. Укоризненно глядя на кухарку, она с победоносным видом причитала: «Вот так подарочек к празднику! Ах ты, растяпа! Где были твои глаза? Ты что, ослепла? Как же ты кошеровала эту птицу? Ты бы и сейчас ничего не заметила. Слава Богу, я, по милости Господней, нашла это овсяное зерно, не то ты всех нас накормила бы хомецом!»

Все труды и затраты пропали, вся птица была ликвидирована, пришлось забивать, чистить и кошеровать другую! Представьте себе, как гневалась хозяйка! Ведь день уже близился к вечеру, пора было готовить еду! И, несмотря на это, ее гнев смягчало чувство радостного удовлетворения, так как Бог сохранил ее от греха. Ведь для правоверного еврея очень важно соблюсти все пасхальные предписания, ибо их нарушение карается преждевременной смертью. Вот почему был исполнен смертный приговор такому же, как ликвидированное, количеству кур и индеек, хотя они во дворе громко против этого протестовали!

В другой раз случилось так, что кухарка варила рыбу, а ее кухонный слуга по ошибке подал ей вместо шмуре обычную мацу. За четверть часа до подачи к столу мать укладывала готовую рыбу на блюдо и обнаружила промах. Мать страшно рассердилась и осыпала слугу заслуженными упреками. Во всем доме происшествие вызвало шум и справедливые нарекания, и ни родители, ни меламед не прикоснулись к так аппетитно приготовленной рыбе! Отец, мать и меламед ели только шмуре-мацу, и посуда у них была особая, в то время как остальные домочадцы поглощали мацу обыкновенную.

И вот наступал последний день пасхальных праздников. Восьмидневные мучения с едой, с приготовлением блюд, столь терпеливо и благоговейно переносимые в нашем родительском доме, заканчивались. В сумерках последнего дня мальчишки в шутку кричали во дворе синагоги: «Приходите на хомецный Бopxy ^[81]!» (первое слово вечерней молитвы.)

Отец возвращался из синагоги и, стоя у стола, совершал хавдоле ^[82], то есть освящал наступающие будни кубком вина и благодарил Бога за то, что он разделил праздники и будни, свет и тьму. В конце молитвы отец осушал кубок, нюхал наполненную гвоздикой благовонную шкатулку, некоторое время держал пальцы над витой горящей восковой свечой, пропуская между ними свет, потом выливал остаток вина на стол и гасил в нем свечу.

Итак, все принуждение, которое, несмотря на свое великолепие, налагает Песах, снималось, и для нас, детей, наступала весна с ее радостями и играми на свежем воздухе. В доме предстояло еще много работы: из всех углов и закоулков нужно было собрать пасхальную посуду и снова ее убрать. Вечером Шимон-мешорес приносил из погреба большие ящики и укладывал в них все, до самого последнего горшка и блюда, так что назавтра не оставалось и следа от стоившего стольких трудов Песаха. Даже остатки мацы нельзя было доедать; в некоторых еврейских домах было принято вешать на стену один-единственный большой круглый кусок мацы, чтобы он целый год напоминал о наступлении следующего Песаха. Сразу после праздника хозяйки обследовали разные виды круп, опасаясь, что за восемь дней «отсрочки» в них могли завестись черви, ведь в это время в нашей местности уже становилось жарко. Правда, у нас в доме не жаловали прошлогоднюю крупу, так называемую йошен ^[83]. Мы ждали, пока появится крупа нового урожая — ходеш ^[84].

У нас в доме первые недели весны проходили в подавленном настроении времени сфире ^[85] (от Пасхи до Швуэса), когда запрещается любая радость, любая игра. Пойти в театр или в концерт, отпраздновать свадьбу, даже просто надеть новое платье или новые туфли, даже просто в страшную жару искупаться в реке — все это в моем отчем доме строжайше возбранялось. Только в пятницу во второй половине дня разрешалось вымыться в теплой воде. Все украшения вроде бус или вышитых налобных повязок откладывались в сторону. Мы надевали простые старые платья. Во время сфире мои родители и сестры против обыкновения воздерживались от всех розыгрышей и острот, почти никогда не смеялись и не шутили. Мать часто обещала оделять нас орехами, если мы будем напоминать ей каждый вечер, чтобы она посчитала сфире. Но напоминание оказывалось излишним, ведь она никогда не забывала подсчитывать, сколько дней и недель уже прошло в трауре.

Весна имела для меня особую прелесть. Меня тянуло в луга, раскинувшиеся вокруг нашего дома. Целый день я носилась там в самом веселом настроении, собирая одуванчики и радуясь каждому молодому цветку. Моя постоянная спутница, дочь жестянщика Хая, помогала мне плести из них венки, для которых с берега протекавшей неподалеку речки я еще приносила незабудки. Мы надевали венки на головы и являлись в таком виде домой. Часто в компании бедных соседских детей я совершала поход в кустарник, окружавший высокую гору поблизости от нашего дома и скрывавший великое множество ярко-красных диких ягод. Из них мы делали длинные шнуры и вешали их на себя как украшения. Во время этих походов я подчас забывала вернуться домой, и мама начинала беспокоиться. Все уже сидят за столом, а меня все нет и нет, и приходилось идти меня искать.

К числу моих любимых мест относился одинокий сеновал, где держали лошадей и хранилась масса душистого свежего сена. Я забиралась наверх, на сеновал, и выкапывала в сене нечто вроде пещеры. Там я играла с моим любимым котенком, учила его стоять и сидеть на задних лапах, пеленала его в свой передник, тянула за ухо и кричала: «Кошка, хочешь кашки?» Несчастное животное выдергивало свое ухо и отряхивалось, что я истолковывала как «нет». Тогда я тянула его за другое ухо и кричала: «Может, ты хочешь кугеля ^[86]?» (жирное субботнее блюдо). Котенок душераздирающе мяукал, что я истолковывала как «да». Но эта игра мне быстро надоедала, я набирала охапки сена и через большие щели сбрасывала их с сеновала в стойла, прямо под морды стоявших внизу лошадей, а они жадно заглатывали лакомство.